Оставалось идти к ненецкому чуму. Там жила семья, потерявшая кормильца. Его звали Лойко, не помню, это фамилия или имя. Он ловил рыбу и упал, стукнулся головой о борт лодки, потерял сознание и утонул. Рыбачившие недалеко ненцы не успели прийти ему на помощь.
Я подумал о матери Лойко, старой мудрой Марье. Я очень уважал ее и немного боялся. Не то что боялся — мне казалось, что она видит меня насквозь и все обо мне знает. В чуме были еще вдова Лойко и их дети. Им помогали другие ненцы. Мои родители тоже им помогали, отец сам относил уток, куропаток и рыбу, мама передавала с кем-нибудь муку, чай и сахар. Потом уже я узнал, что отец выдавал им после забоя тушу оленя, как если бы они работали на станции.
Но я не пошел к Марье. Чум был пределами поселка, и мне стало страшно: я боялся заблудиться. И еще я понимал, не осознавая этого до конца: то, что случилось — это внутри семьи, и нельзя никому об этом рассказывать.
И тогда я повернул к дому и заплакал. Мне тут же открыли дверь. Я не сразу смог говорить, но когда рыдания перешли в всхлипывания, я сказал, что больше не буду.
Мне никогда не напоминали об этом эпизоде, а я никогда больше не заикался об уходе из дому. Но что-то произошло со мной той ночью. Быть может, я понял тогда меру своего одиночества и беспомощности, застряв между стремлением к свободе и семейными узами.
Мама рассказала мне потом, уже после того, как я поступил в университет, что они с отцом стояли тогда в сенях в домашней одежде, дрожа от холода, и готовы были сдаться. Они думали, что я тут же попрошусь домой. Я стоял, держа веревочку от санок, более получаса. Мне не хватило до победы нескольких минут.
Сейчас, думая об этом, я пытаюсь понять, почему я сдался, что удержало меня от поступка. И прихожу к смешному выводу: все дело в веревочке. Прийти к кому-то — к Марье, к Авдотье — без санок я еще мог бы, соврал бы, что заблудился — врать я умел. Но эта веревочка спутала все карты, а бросить санки и пойти без них ума не хватило. Мне было тогда три с половиной года.
На первый взгляд, это была просто неудачная воспитательная мера. Меня не спросили, почему я хочу уйти. Меня поправили: так нельзя. Но если задуматься, эта ситуация могла означать другое: я им не был нужен. Отцу надоели дети, которые рождались только затем, чтобы умереть, оставив в памяти бессонные ночи, отчаянные попытки их спасти, глубины маминого горя после их кончины. Мама чувствовала себя обиженной и униженной. Она мстила ему, уничтожая все его следы на Земле, в том числе меня. Конечно, не осознавая этого. Ведь она — жертва, а жертва всегда права. Может быть, мои два брата и сестренка были умнее меня: родились, посмотрели и смылись. Самой умной из нас оказалась Танюшка: ушла через полгода после рождения. Жаль, что я разминулся с нею.
Какое-то время я лидировал среди мальчишек поселка. Им нравились игры, которые я придумывал, пересказы прочитанных книг, увлекало мое стремление исследовать незнакомую территорию.
Нашей любимой игрой стал бег мустангов. Мы мчались через поселок к реке, стараясь не наступить на щепку, палку или камешек. За нами неслись мустангеры, разумеется, воображаемые. Тот, кто наступил, считался пойманным и отходил в сторону. Обманывать не было принято, к тому же мы договорились: кто наступит и продолжит бег, исключается из игры навсегда. Победителем был тот, кто добегал до реки первым. Это было захватывающе: лететь через поселок, не давая себя обогнать, и в то же время следить за тем, куда ступает твоя нога.
Мое лидерство поддерживал отцовский бинокль. Я распоряжался им по праву собственника и определял, чья очереджь смотреть, кто следующий, стараясь быть справедливым.
Но вскоре моему лидерству пришел конец. Однажды вечером мама сказала как бы между прочим:
— Саша, вы носитесь по поселку как сумасшедшие!
— Ну и что? Кому это мешает?
— Не в этом дело. Не забывай, что твой отец — директор станции.
Я не понял, как наша игра и папина работа связаны между собой, но интерес к ней сошел на нет. А затем настал черед бинокля. Мы толпились у реки и смотрели в бинокль на другой берег. Я, как всегда, определял время и очередность, и тут, на мою беду, мама пришла за водой с коромыслом и двумя ведрами. Ей что-то не понравилось в моем поведении, и она крикнула мне от мостков:
— Саша, сейчас же домой! Раскомандовался!
Я забрал бинокль у Игорька, только что его заполучившего, и, ссутулившись, побрел к дому. Вслед мне донеслось:
— Маменькин сынок!
Лидерство перешло к Нариману, сыну бригадира-оленевода. Он был молчалив, уверен в себе, умел стрелять из двустволки, и его отец взял его однажды на облаву на волков.