— Ай, что ты такое говоришь, Рахмедин! Это же кляча, а не тулпар…
— Надо уметь видеть добрую лошадь…
— А по мне все они тулпары, пока молоды, а состарятся, так и все клячи, — попытался пошутить председатель.
— Да-а, нехитрая у тебя наука. Ну, ладно, ты — молодой, я — старый. Вот давай и померяемся на конях. Ты на своем молодом, а я вот на этой кляче, — показал Рахмедин на иноходца.
Председатель, видно, понял, что Рахмедин поймал его на слове, чтобы сберечь иноходца. Но он не мог так скоро примириться с тем, что все вышло так, как хотел этот Рахмедин, и, соглашаясь через силу, он предупредил коневода:
— Ну, смотри, земляк, проиграешь — отберу иноходца сразу после финиша. На глазах у людей отберу, слышишь, земляк?
— Не глухой, — сообщил невозмутимо Рахмедин, сворачивая новую цигарку. — Будем считать, что договорились, председатель…
В село они добрались к полудню. Арбакеши, едва расставшись с Рахмедином и председателем, кинулись по дворам сообщить, что произошло на базаре. Рахмедин повидался с близкими и, не отдохнув, даже не разобрав вещмешок, направился к конюшням. Здесь он присмотрел место для иноходца, а затем вывел коня за село пастись и сам лег в траву, раскинув руки, долго смотрел в высокое небо и медленно закрыл глаза, улыбаясь от подступившей спокойной светлой радости. «Отдыхай, бедняга, отдыхай, — бормотал Рахмедин. — Ведь и правда смотреть-то на тебя тошно…»
Иноходец оставил щипать траву, подошел к Рахмедину и смирно замер рядом, чуть покачивая головой, и грива его легла Рахмедину на грудь. Рахмедин встал, обнял иноходца и поцеловал его в жилистую соленую шею. Потом они медленно побрели рядом в степь по тугой бледно-зеленой траве. Впереди на землю опустилось помутневшее закатное солнце, чуть размытое сырым теплым ветром, а они все шли и шли, словно оставляя позади тяжкие вчерашние дни, освобождаясь от тревог и усталости…
А потом незаметно земля меняла цвета, менялись и степные ветры — ласковые, теплые на хлесткие и стылые, скрывалось за облаками небо и опять зависало над головой чистым голубым куполом, — и прошел год. Было кому запасти в зиму корма — следом за Рахмедином вернулись и другие уцелевшие мужчины села — и табун вышел к весне гладким, холеным, словно и не зимовал. Но все равно весна была праздником. И потому в день, когда пришел срок выводить табун на весенние пастбища, Рахмедин проснулся на рассвете, прошел к конюшням по проселку, подламывая еще фронтовыми сапогами звонкий полый ледок, и у ворот, рядом с коновязью, сел на вросшую в землю тесину дожидаться рассвета. Покуривал, слушал всхрапывания, грузный стук копыт, представляя, как кони его табуна переминаются, покачивают головами в теплой темной конюшне.
Иноходец оправдал его надежды. Он налился телом, стал спокойнее, тверже в поступи, после линьки покрылся густой лоснящейся шерстью, и старые ссадины и болячки затянулись пятнами белой щетины. Рахмедин понял, что пришла пора сызнова приучать иноходца к седлу, и он ездил понемногу на нем, стараясь делать это подальше от людских глаз, где-нибудь в степи, раскинувшейся вокруг села.
Молодой председатель не забывал говорить при каждой встрече:
— Ну, ака, как ваш несравненный иноходец? Не слишком ли он заботит вас? А то, может, отправим его на убой? Он теперь на мясо без всяких разговоров подойдет!.. — и смеялся при этом.
Рахмедин терпеливо сносил все ехидные замечания председателя, всякий раз объяснял, что иноходец окреп, но прежнего хода у него пока нет и он еще не может привыкнуть к собственной скорости. Рахмедин действительно чувствовал, что иноходец вот-вот войдет в прежнюю манеру бега, и он не торопил коня, незаметно исподволь тренировал его на ходу, уже пробуя для предстоящей скачки.
Однако терпение председателя истощилось раньше срока. Однажды он вызвал Рахмедина в контору и попросил при этом, чтобы тот приехал на своем «тулпаре». Рахмедин появился под окнами конторы на старом мерине. Председателю это не понравилось.
— Хватит! — сказал он Рахмедину, едва тот переступил порог кабинета. — Я говорил, что проку с него не будет, даже до конторы не может добраться! Одна морока с ним! У нас колхоз, а не приют престарелых лошадей! Хватит! Завтра же пришлю зоотехника, если он скажет, что твой «тулпар» ни на что не годен, вон эту клячу из табуна. Тоже мне, брах[29] нашелся в моем колхозе!..
Рахмедин понадеялся, что председатель пошумит-покричит да и остынет. Но утром следующего дня к конюшням подъехали двое — председатель и зоотехник.
— Ну, Рахмедин, сейчас будем комиссовать твоего иноходца, — крикнул насмешливо председатель вместо приветствия, специально горяча своего коня. — Или ты сам сведешь его на убой, а я вернусь в контору?