О рыбаках разговоры временно прекращены. По дороге Христофору пришли в голову подозрения относительно Сатчьявановского послерепетиционного времяпрепровождения. Действительно, кто в наш стрессовый век добровольно откажется от чашки чая после четырехчасового играния «Сна», набитого тритонами и прочими старательно собранными по принципу максимальной неудобоваримости интервалами? Так что, хоть Т.Б. и возражает в том смысле, что, дескать, не те рыбаки люди, чтобы играть рок-н-ролл с детских лет, и что, дескать, не тот Сатчьяван человек, чтобы забыть, что именно этим-то он всю жизнь и занимался; однако, порешили на том, что, поиграв часика с два, Сатчьяван не сможет выдержать перекрестного допроса и во всем признается, как на духу. Рыбак не рыбак, ну а все-таки черт его знает. Однако к перерыву все о рыбаках забывают. Не до того. «Блюз Печального Дня» оказывается несколько сложнее, чем предполагалось, и после того, как Т.Б. чуть не срывает голос в мидл-эйте, а струна на акустике все-таки лопается, решено перекурить. На это Сатчьяван отзывается охотно и садится за фоно, откуда его немедленно оттаскивают, чтобы дать отдохнуть ушам. Т.Б. снимает рубаху и валится в лотос; Христофор же достает нераспечатанную пачку «Родопи» и выходит в темный холл.
На дворе идет снег. Хочется забыть о том, что раньше все было по-другому; хочется, чтобы снег продолжал идти. Холл огромен и пуст; окна, в которых снег продолжает идти, видят только небо, и кажется, что этим вечером кончилась история прежней жизни; снег отрезал вчера и все, брошенное сзади. Вокруг темно. Все забыли о том, что ты здесь и ты остался один. Один на один с сейчас.
Нет, не один. Это понимает Христофор, улегшийся в кресло лицом в вечер и снег, продолжающий идти за окном. Вот белое платье проявляется в пустоте холла; белый контур, отражение снега, взвешенного в вечернем сумраке. Вот белые руки, танцующие странный танец вдоль спины. Вот платье падает, как снег.
Замри, Христофор. Не шевелись. Пусть сигарета медленно становится пеплом. Пусть отражение печали и счастья снега остается свободным от твоей неуклюжей любезности закрытых глаз. Пусть она не знает о тебе; пусть остается. Она остается. И благодарен танец ее; впервые музыку не отвергают, не спешат возвратить туда, где ты — женщина, а я мужчина; где положено одно, не положено другое, а делается третье; впервые музыка, спрятанная в ней, звучит, не боясь испуганных слов.
Музыка становится сильнее и сильнее. Ответьте мне, что слышит Т.Б., подошедший к окну, там, в оставленной тысячелетия назад комнате, полной отгоревших нот и беломорного дыма; почему молчит Сатчьяван, глядя поверх его головы.
Снег продолжает идти. И внезапно наступившая тишина взрывает голову изнутри, и на мгновение Христофор слепнет, забыв о том, где и кто он. И когда зрение вновь возвращается, его руки уже пусты, и только запах сирени смешивается с запахом пота и исчезает в ветке дыма, корень которой — догорающая на полу сигарета. И продолжают падать сумерки, смешанные со снегом.
Молчание длится долго. Молчание продолжается даже тогда, когда второй окурок «Родопи» ложится у кресла рядом с пеплом первого. И только потом опомнившийся Сатчьяван включает свой бас, и торжествующе звучит начало «Апокрифа». И снова в пурпурных снегах потерян наш след. Мы уходим за дождем.
Когда же окончен и «Сон», и «Всадник», и — в десятый раз — «Апокриф», и Т.Б. удовлетворяет свою потребность в естественной музыке, а Сатчьяван — в басовом попурри из Бэрри и Клэптона, и все упаковано, и ключ сдан, и роздан «Беломор» — снова наступает молчание, но уже другого рода. Вкус «Беломора», смешанного с февральским вечером и ветром, требует внимания к себе — и все молчат, внимая зиме, табачному дыму и мыслям о будущем, неоспоримом и блестящем. И тут, едва не задевая акустическую гитару краем кованого ящика, проходит вышедший из-за угла человек с коловоротом, висящим через плечо. Грязен его тулуп; непонятен его взгляд. — Что, мужики, — говорит он, картавя. — А слабо в фа-диез миноре на тринадцать восьмых? — И, подмигнув Сатчьявану, уходит в сторону черной громадины какого-то НИИ, где Тимошенко, сидя на Динаккорде, лелеет грязные планы по смешению с землей всей петербуржской рок-музыки. — Да, кстати, — спохватывается Сатчьяван, хитро мерцая глазами из недр белой шапки, — завтра и послезавтра я занят, а в пятницу позвоню. Кто будет дома?