Несмотря на весь динамизм, Зект оставался скорее человеком своего поколения, нежели представителем следующего. Его дара военного предвидения хватило, чтобы ясно осознать необходимость мобильной тактики в любом наступлении, но он не зашел настолько далеко, чтобы понять, что такую мобильность обеспечит лишь бронетехника. Возможность развить эту идею — и по необходимости агрессивно — выпала другим, особенно Гудериану.
Старый взгляд на бой также определил и другое мнение Зекта, согласно которому непосредственной целью авиации в наступлении должно стать уничтожение воздушных сил врага. Так люфтваффе действовало в Польше и, в меньшей степени, во Франции. Но когда оно попыталось действовать так же и в ходе подготовки к вторжению в Великобританию, оно понесло огромные потери, впервые столкнувшись с сильной противовоздушной обороной.
Что касается более широких взглядов Зекта на войну и жизнь, то они кажутся весьма отрывочными. В каком-то смысле он прав, утверждая, что непосредственное переживание всех ужасов войны делает военных более осторожными по сравнению с политическими лидерами, ратующими за развязывание войны, но он заходил слишком далеко, изображая их «пацифистами» в лучшем смысле этого слова. Эта характерная для военных любой страны профессиональная апология не находит особого подтверждения на практике, особенно во время войны. Высшее военное руководство слишком часто давало повод усомниться в их, как писал Зект, «пацифизме, основанном на знании и порожденном чувством ответственности».
Слабы его аргументы и в пользу того, что «милитаризм» и «агрессия» — это всего лишь ярлыки. В то же время он проницательно замечает, что, пока политика воспринимается как способ достижения власти, «государственный деятель, который обнаружит, что ему что-то мешает, вскоре воспримет это как угрозу — сначала своим планам, затем национальному престижу и, наконец, существованию самого государства, — и так, воспринимая свою страну как потерпевшую сторону, будет целиком вовлечен в оборонительную войну».
В его ироническом комментарии по поводу современной ему тенденции пересмотра моральных принципов прошлого пророчески проскальзывает некое чувство гуманизма: «Я нахожу крайне неудобным, когда уже не могу считать императора Нерона просто чудовищем, спокойно засыпавшим под свет костров, на которых сжигали христиан, а вместо этого меня призывают воспринимать его мудрым, хотя и немного своеобразным современным диктатором». Был ли это намек на призывы к пересмотру моральных ценностей, за которые ратовали разные деятели вроде нацистов? Опять же, подчеркивая ценность «действия», Зект сделал многозначительное заявление, выраженное в форме афоризма: «Разум без воли бесполезен, воля без разума опасна». Мудрое предостережение содержится и в другом его высказывании: «Утверждение о том, что война — это продолжение политики другими средствами, становится расхожей фразой и, следовательно, опасно. С равным успехом можно было бы сказать, что война — это банкротство политики».
В то же время в стремлении Зекта держать армию в стороне от политики также была своя опасность. Его позиция профессионального невмешательства и четкого разграничения сфер войны и политики тяготела к отказу от возможного сдерживающего влияния военных на авантюрных политиков.
«Военный профессионал», каким его представлял Зект, стал современным Понтием Пилатом, умывающим руки перед любой ответственностью за выполнение приказов. Чистая военная теория имеет дело с крайностями, которые трудно сочетать с мудрой политикой. Когда военные сосредоточиваются исключительно на выполнении поставленной цели и не раздумывают об общей широкомасштабной стратегии, они тем более склонны принимать политические аргументы, которые пусть и правильны с точки зрения чистой стратегии, но выводят политику за те пределы, где можно остановиться. Экстремистские военные цели трудно примирить с умеренностью в политике.