Про счастливый период их жизни я знаю с ее слов. И про несчастливый тоже. Правда, последний был совсем коротким.
Мать со мной и годовалой Люськой гостила у свекра в деревне. Отец был в очередной экспедиции и прислал оттуда письмо моему деду. В письме он спрашивал совета… В те времена и женатые, и замужние дети советовались еще с родителями.
А Василий Волков попал в сложный для его натуры однолюба, человека искреннего и честного, переплет. В одной с ним экспедиции состояла женщина, коллега его и чуть ли не однокурсница. Как там все происходило у них — только они двое и знают… Но вот написал мой отец в деревню, что ждет эта самая Зина от него ребенка, а Дашу он тоже любит и детей оставить не может, то есть меня и Люську.
Бог знает — а может быть, черт? — как решил бы для себя эту проблему Василий Волков, только попалось злополучное письмо на глаза моей матери, тогда она и разрубила гордиев узел, завязанный отцом.
Быстро оформив развод, до войны это делалось просто, мать забрала нас с Люськой и уехала в Моздок.
Там ухитрилась пристроить меня в садик, а сестренку в ясли, устроилась на работу, сняла комнатенку в частном доме и стала тянуть горькую лямку молодой разведенки, все силы свои напрягая, чтобы поднять детей. А отцу ничего другого не оставалось, как жениться на Зинаиде, она родила ему дочь, потом еще одну и еще, а позднее — сына. Только это другая история. Мои кровные сестры и брат встреч со мною особо не ищут. Я попытался было связать воедино потомков Василия Волкова, все-таки роль братана, старшего в семье после отца, отведена мне, но эти другие Волковы предпочитали общаться между собой, вот я и отступился.
А Люська моя их никогда не признавала, ни о каком родственном сближении не помышляла.
Когда началась война, мы жили в Моздоке. Уж здесь-то появления немцев никто не ожидал. Не верилось, чтоб могли они так далеко продвинуться. Потом пришло лето сорок второго, а с ним и немцы. Оккупанты. И были мы под ними четыре месяца с лишним.
Немцев отогнали далеко за Ростов, когда в городе появились летчики. По утрам они уезжали к своим машинам, а вечерами возвращались в Моздок, снимали комбинезоны и шли в клуб, где бывали танцы, в старенький кинотеатр, превращенный в Дом офицеров, а до того ужинали в офицерской столовке.
Когда мать устроилась в столовую посудомойкой, мы заметно повеселели: летчиков кормили неплохо.
Теперь я с нетерпением ждал вечера. Едва начинало темнеть, как мне уже не сиделось дома.
Люська бросала свои куклы, притихнув, затаившись словно мышка, сидела терпеливо в потемневшей комнате.
Проходившие через город красноармейцы оставили нам котелок. Мать еду варила в нем во дворе на таганке из двух поставленных на ребро кирпичей. Я брал котелок, наказывал Люське не баловаться с огнем, электричества не было, в комнате горела коптилка из гильзы. Ждал за дверью, когда Люська звякнет крючком, и не спеша, чтоб порядком стемнело, направлялся к столовке.
С черного хода я входил в длинный коридор и, миновав его, заглядывал в посудомойку.
Мама меня ждала, а если не успевала заметить, ей кричали женщины-товарки с красными по локоть руками:
— Эй, Даша, твой «кормилец» притопал…
Все звали меня «кормильцем», я не понимал иронии и прозвище принимал как должное.
Взяв из рук моих котелок, мама легонько выталкивала меня в коридор и говорила, чтоб ждал ее около входа.
Через несколько минут котелок возвращался ко мне, полный пшенной кашей с кусочками мяса, пшенку летчики почему-то не жаловали и почти всегда оставляли, иногда попадались и котлеты. Ну просто не котелок, а скатерть-самобранка…
Я возвращался однажды с полным котелком из столовой, внимание мое привлекли костры на заросшем тополями берегу Терека. Решив посмотреть, что там происходит, я двинулся к метавшимся среди стволов огням.
В роще над Тереком расположились лагерем возвращавшиеся по домам беженцы. К тому времени был освобожден Северный Кавказ, и из-за Большого хребта люди шли на Кубань и в Ставрополье. Городские власти сбивались с ног, организуя им ночлег, питание и отправку в товарных вагонах по железной дороге, но бывало, что не хватало вагонов и места под крышей для вновь прибывших.
На берегу расположилось несколько семей. Там было какое-то подобие палатки: под одеялом, натянутым на две ручные тележки, возились ребятишки, женщины и горбатый старик сидели у костра. Во второй костер подкладывала хворост седая косматая старуха, третий костер уже догорел, и возле огня не было никого.
Я подошел поближе. Нам ведь тоже досталось несладко. Когда город бомбили, мать решила перебраться с нами в соседний хутор. Сложив самое необходимое на тележку, она увела нас из города, и мы пережили тяжкое время в деревне. Потом вернулись в город, и сейчас у нас был дом, был свой угол.