Наладил нам наставник эхолоты, и тут пошла Большая Рыба. Рыба-то была маленькая, мойва, но было ее так много, что мы в четыре дня добрали до полного груза и побежали сдавать свою мойву на транспортный рефрижератор «Василий Суриков». Они пошли на промысел с Кубы, возили туда соленую треску из Мурманска, а теперь собирали мойву у промысловых судов.
Днем мне приснился забавный сон. Будто иду на «Рязани» с тралом через поле и вдруг вижу — впереди железнодорожный переезд. Кричу на рулевого, ругая Гайдука: «Что ж ты, Сергей, не предупредил меня?! Сейчас мы весь трал об рельсы оборвем!»
Менялись картинами с «Кивачом». Их помполит, Леонид Васильевич Буров, пообещал прислать нам фильмы «Белый клык», «Пес Барбос», «Ко мне, Мухтар!». Когда пришла шлюпка, нашему Викторычу передали аккуратно обвязанный картонный ящик, посылка, дескать, от коллеги. Отовсюду слышались шутки, намеки на потребную теперь закуску. Викторыч с великим тщанием развернул у себя в каюте коробку и обнаружил там… симпатичного щенка.
Теперь у нас две собаки. Большой Дик и маленький Джек. Есть еще и крохотная Чапа, но считать ее членом экипажа мы не хотим. У нее слишком привилегированное положение: она спит в одной койке с кокшей — судовой поварихой.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Незадолго до того дня я сняла вечером с полки книгу Шарля Сент-Бёва и прочитала его статью о романе Гюстава Флобера «Мадам Бовари». Задавшись целью раскрыть образ героини, Сент-Бёв подчеркивает, что «ей недостает одной добродетели: она совершенно не способна понять, что главным условием благополучного существования является умение переносить чувство скуки — это смутное ощущение своей обделенности, недоступности другой, лучшей жизни…»
Эти слова неожиданно поразили меня. Подумалось вдруг, что грош цена тем доводам, к которым я прибегала всегда для оправдания своей непримиримости. Сначала сражалась с Волковым, пытаясь отнять у него море, настоящее дело, к которому он был так привязан, и пришла к предательству, чтоб утвердить власть. Но шло время, и женская интуиция забила тревогу. Я ощутила, как замыкается в себе Стас, как проходит постепенно его безудержная влюбленность, бездумная преданность всему тому, что связано со мною. Нет, он оставался рядом, не роптал, не вздыхал завистливо, когда мы приходили с ним в гости к вернувшемуся с моря товарищу… Но я видела, что Стас, может быть и сам не желая этого, возводит вокруг души своей невидимую крепость, и за стенами ее для меня уже не было места.
Конечно, я вовсе не мадам Бовари, смешно искать тут аналогии, и мне скучать по-настоящему не приходилось, у меня было и есть собственное дело, но происходящее со Станиславом испугало меня. Уже не раз и не два приходило осознание своей неправоты в нашем споре с Игорем. Я не жалела о случившемся, с Волковым мне всегда было трудно, мучило ощущение своей вторичности, я ревновала его к морю, к этой немыслимой для семейного человека работе. Как поняла я позднее, дополнительное раздражение приносила и эта монолитность Игорева характера, всякое отсутствие инфантильности, слишком сильное и независимое мужское начало.
А может быть, оно имелось и во мне самой?
Конечно, в Решевском я нашла все то, что тщетно искала у Волкова. Стас нуждался в моей помощи, в его любви было нечто от сыновней привязанности, он искал опеки, а я радовалась этому и поощряла его слабости, развивала их, подсознательно делала ставку на заложенные в нем зачатки безволия. Ведь передо мной всегда был пример неудачного союза с Волковым, союза, который определила народная мудрость поговоркой о двух медведях в одной берлоге.
Но жизнь показала, что мои попытки подавить Решевского до конца, сделать своим дополнением натолкнулись на инстинктивное сопротивление его натуры. Сопротивление это было пассивным. Решевский не Волков… Он продолжал идти рядом со мною и не совершил ни одной попытки взбунтоваться. Стас сделал проще: он изобрел шапку-невидимку и все чаще прибегал к ее помощи. Я знаю, что он находится здесь, поблизости, могу коснуться его рукой, но его и нет здесь одновременно.
На последнем курсе филфака я увлеклась семиотикой, увидела некий фаталический смысл в науке о знаковых системах, принципах, выдвинутых впервые Чарлзом Пирсом. Его утверждение о том, что значение идеи состоит в ее практических последствиях, показалось мне весьма знаменательным для нашего рационального времени. Институтские наставники всерьез поговаривали об аспирантуре, но я предпочла стать женой рыбака, сеющей между его приходами с океана «разумное, доброе, вечное».