Вечером после отбоя барак затих, и только изредка доносился из разных уголков неясный шепот. Мы лежали с Широковым рядом и тоже тихо говорили.
— Год уже отбыл, — сказал Широков, — еще годик остался. Ты, Капитан, не вешай голову, не раскисай, найди себе занятие по душе. Полсрока отбудешь — пиши бумагу на условно-досрочное освобождение.
— А по каким статьям заключенные у нас в отряде?
— Всякие тут есть. И шпана тоже. Но мало. Режим-то общий. Рецидивистов на общем не держат, они больше на усиленном или на строгом. Есть еще особый режим. Ну это для тех, кого суд признал особо опасным рецидивистом, или для помилованных смертников. А тут больше кто по первому разу «сгорел». Или случайные, вроде тебя. Знаешь, как в поговорке: «От сумы да тюрьмы не отказывайся». Жил человек себе, жил-поживал… И вдруг: раз — и сиди, голубчик. А оглянешься — «да как же это я так, дорогие товарищи-граждане…» И выходит — да, виноват. И потому отстучи свое…
Тут я вспомнил дневной разговор со стариком. Этот старик произвел на меня странное впечатление. Какой вред, недоумевал я, мог причинить слепец обществу, но в его словах, рассуждениях о воле, о положении человека в колонии чудилось нечто такое, что принять просто не мог.
— Послушай, Иван, — спросил я, — скажи мне, а вот дед слепой за что сидит? Какой вред от него на воле?
— Нашел пример! Да ежели хочешь знать, дед этот твой — чистейшей воды мошенник. Я б его да на строгий режим отправил, пусть с «законными» зэками срок тянет. Не гляди, что он слепой. Выгоду свою лучше нас с тобой видит. Сколотил этот «святой» секту, долдонил всякие глупости бабам и обирал их как хотел. Подручные у него были, целая шайка… Вот и получил срок, а выйдет, я уверен, за старое примется, только похитрее «работать» будет.
— Про Студента скажи… Может, зря мы его согнали?
— Ничего. Поспал рядом — и хватит. Храпит и во сне разговаривает. Надоело… А ты добрый человек, Капитан. И желаешь все по справедливости решать… Это хорошо, только не везде подобное годится. Может быть, у вас на флоте… Да… Он верно студент, этот парень. Был посредником. В институте во взятках был замешан. Всех и взяли. Был у Студента строгий режим, а потом заменили на общий. Семью имеешь, Капитан? — внезапно спросил Широков.
— Жена есть, Галка…
— А у меня Вера. И дочка. Еленой кличут. В школу нынче пойдет. Хорошая девчушка. Рисовать жутко как любит… Скоро свидание будет. Жена ее привезет. Три дня мне Загладин пообещал.
— А разве можно такое?
— Можно. В колонии и гостиница есть. Вот дождешься, и к тебе жена прикатит. Если за это время не натворишь чего и свидания потому не лишат…
— Хорошо, — сказал я и стал думать о том, как это будет. Потом вспомнил о соседе. — Скажи, Иван, если можешь: а ты как сюда?..
— Сволочь одну приголубил, — ответил он и повернулся на бок.
С минуту он не шевелился. Затем заворочался и лег на спину.
— Никому не говорил здесь об этом, Капитан, — медленно сказал Широков. — И ты учти на будущее: не спрашивай зэков, за что сидят. Не любят тутошние граждане, чтоб в их главной беде да чужими руками… Ну, сам понимаешь… Вижу, что мужик ты, Капитан, с понятием, головастый.
Он замолчал.
— Человек вообще-то я спокойный, — снова заговорил Широков, — только вот когда негодяйство какое вижу, подлость, если в глаза брешут и даже глаз не отводят, тогда аж трясусь весь, сам бываю не свой… Директора совхоза отметелил. Его, правда, через полгода самого посадили: крупные хищения, очковтирательство, приписки, много ему навешали. Мне б подождать, не драться при честном народе… А может, мое дело и подтолкнуло, как знать? А за хулиганство, конечно, наказывать надо. Мне б тоже, дураку, понимать надо, что кулак — не доказательство правоты. Потому и вину свою признал, и на душе осадка не имею. Давай спать, Капитан. Тебе завтра впервой на работу, а времени поговорить будет у нас еще навалом. Давай спать, Капитан…
Сегодня Широков не скажет больше ни слова. Я тоже буду молчать и долго лежать неподвижно с открытыми глазами.
Потом сон выручит меня наконец, хотя этот мой сон здесь окажется не из приятных. А утром в семь часов дневальный разбудит нас, и начнется для меня первый в колонии день.