ТВОРЕНИЕ <НЕПРИКАЯННЫЙ> … И лишь один старик молчал, / греховной сцене он не рад, / он головою лишь качал, / он был давно уже кастрат … Путь его был и долог, и труден. Немало российских губерний он минул, где исправно заходил в каждую из деревень, что попадались ему на пути, но долго там не задерживался. Не тянуло его в них оставаться. Уходил почти сразу, порой, даже не просушив толком намокшую одежду. Водицы попьёт и хлеба горбушку отломит, если подадут, у печи с полчаса посидит, если предложат – и вновь под нудный осенний дождь, ступая дырявыми лаптями по раскисшему глинистому пути. А потом зашёл он в некую деревушку, где среди посеревших от времени бревенчатых изб всё ж таки узрел старообрядческую молельню. «Дошёл-таки, – впервые улыбнулся путник, да так, что даже во сне ощерился. – Вот и житие славное, и мне, и моим впредь братьям и сёстрам!» И осенив себя двуперстным крестным знамением в троекратном поклоне, споро, словно и не было долгого до изнеможения раскисшего пути, зашагал к ближайшему подворью.
ТВОРЕНИЕ <СОСТРАДАЮЩИЙ> … Вот судьба: один лишь поезд, / хотя и тройственный состав, / поезд ловок и напорист, / коль исправен всяк «сустав». / Ну, а коли неисправность – / даже в малом колесе, / почти полная бесправность / на путях «во всей красе». / И уж как не признавайся, / что исправен паровоз, / лучше сразу отрекайся: / баста, всё, почил извоз. / И я буду откровенен, / всё снаружи изнутри: / пассажир благословенен – / свят и добр купе в пути, / а вот если отрешённый / в поезде народ от дел, / то, считай, душой лишённый / каждый из вагонных тел. / Утверждаю достоверно: / всякий волен всяк желать, / не веди себя лишь скверно – / не пришлось чтоб зло познать. / Не спеши напиться в стельку, / стелька – это не билет, / не сдирай у дам бретельку – / коли дама просит: «нет!» / Не разыгрывай святошу, / для святых – ты лицедей / впредь неси свою лишь ношу, / той же ношей и владей! …. Отчаянно не спалось. Думы одолевали всякие, и не только о самом себе. Думы о других, ставших ему в дороге людьми не чужими, не давали ему покоя тоже. Вспомнилась фривольность «Шалавы», теперь уже показавшаяся ему напускной: «Пожалуй, нет: душа её другая, / кокетство – это лишь души игра, / не грешная она, своеобразная, иная, / с крупинками благого серебра», – вдруг отчего-то стихами представился ему образ души «Шалавы». И лежал он с отрытыми глазами ещё очень долго, пытаясь разглядеть на небе сквозь плотный туман хотя бы одну звёздочку. Пусть даже не ему предназначенную. Пусть даже предназначенную той же «Шалаве», или, в конце концов, «Обездоленной». О ней он, в сущности, ничего не знал. Зачем она здесь, от чего (кого) бежала таким непростым путём. Лишь только чувствовалось ему, и чувствовалось однозначно, что женская беда была тяжкой, а в борьбе с тяжкой бедой что и поможет, так это только чудо. И это чудо ей обязательно будет, потому, что сострадающие чувства (и даже переживания не его: «Сострадающего», а любого другого человека вообще) подводят очень редко. А потом он думал и о душах других паломников. И в каждой из душ пытался почувствовать что-то хорошее. И, действительно, много чего хорошего он почувствовал. Ничего доброго он не ощутил лишь в душе «Выгадывающего» … а душу «Неотвратного» не «вызрел» он и вовсе, и это было для «Сострадающего» очень странным. Настолько странным, что уснул он в полном о себе разочаровании … без всяких сновидений, кстати. Лишь нечто, перебором неких серебряных струн, шепнуло ему напоследок: «Твоя судьба не здесь, / её здесь приземлили, / туда стремись, и весь, / где б душу окрылили», – и всё, и провалился «Сострадающий» словно в бездну.
ТВОРЕНИЕ <ШАРОМЫЖНИК> … Вот вагон угомонился, / только храп стоит вокруг, / даже бюргер утомился, / коммерсантов наших «друг». / Только, что нам сны не наши, / в ихних снах лишь власть канона, / наши сны гораздо краше, / что вельможи, что чалдона. / В ихних снах одна лишь скука: / вексель, фьючерс, депозит, / ну, ещё приспит «подруга» – / если сильно не дерзит. / Русский сон – другое дело, / русский сон – сплошная блажь, / отреченье от удела / – что космический коллаж. / Засыпает сторож банка – / в сновидениях магнат, / кто женат – своя изнанка: / млад и падок до отрад. / А уж эти стражи права – / им поспать приятней всех, / и не слева, и не справа / для мздоимства нет помех … Он долго лежал, прикинувшись спящим. Всё то, что должно было «прилипнуть» к его рукам, примечено было заранее. Так что густой туман помехой не будет. На душе, конечно, было тревожно. К чему ж тогда эта затея с отречением от своей шаромыжной натуры? Не уж-то просто ради интереса? Уж нет, дудки. Уж если завязывать со своей прошлой жизнью мошенника и хвата – так завязывать всерьёз. Наскитался он с малолетства по притонам разным, насиделся в домах казённых, помыкался по разным дуркам, победствовал в трущобах – не на две, на десять жизней хватит. Так что, всё – баста. И свернувшись калачиком, пусть и не холодно было совсем, он заставил себя уснуть. Чтоб увидеть во сне … кошёлку. Какая-то бабка, раззява, свою кошёлку полную продуктов разных, да ещё и с кошельком на самом видном месте в магазине на прилавке оставила прям пред его носом. А сама, что в беспамятстве каком, прям к выходу и заковыляла. С виду, что божий одуванчик, а еле догнал он бабку, и кошёлку ей в руки прямо-таки силой всучил, мол, ты чего-это дура старая – самой жрать, поди, нечего, а едой разбрасываешься, где ни попадя! А сам потом он вышел из магазина, да песенку вдруг насвистывать стал. Откуда у него в голове мотив этой песни взялся, он и сам не понял. Раньше за душу, окромя: «Владимирский централ – ветер северный» ничего и не брало, а тут (корешам рассказать, так засмеют): «Ландыши, ландыши / Светлого мая привет. / Ландыши, ландыши – / Белый букет»52.