Петра
Через год они и вправду поехали в Ясную Поляну в надежде вступить в диалог с «великим русским», как они его называли. Конечно, для второй поездки в Россию было много разных других поводов кроме увлечения Львом Толстым. Тогда, в 1899 году, Лу после Москвы повезла Райнера в родной ей Санкт-Петербург, где они провели две недели в искрометном хороводе создателей российского Серебряного века. Там все кружилось «в ритме вальса» — возникала новая живопись, новая поэзия, новый театр. Чуткий Рильке с головой окунулся в этот водоворот, нескладно лопоча по-русски и лишь на треть понимая услышанное. Но и этого ему было достаточно, чтобы влюбиться в Россию.
Эта влюбленность всколыхнула творческий дух экзальтированного юноши. За год, прошедший между двумя поездками в Россию, он написал невероятное количество произведений: первый том «Книги часов», финал книги «Бог-Отец», множество лирических стихов, а главное, поэму «Любовь и смерть корнета Кристофа Рильке», о которой речь впереди.
Хоть Лу была не так очарована своей покинутой родиной, как ее юный любовник, ей льстил повышенный интерес к ней русских артистов и художников. Ей даже постепенно начало казаться, будто сам великий старец Толстой, как и всякий представитель сильного пола, попал под власть ее чар. Она словно забыла, что все время чаепития он посвятил беседе с Карлом о персидской секте бахаев, а не ей с ее богоискательством. И с еще большим количеством подробностей Лу рассказывала своим приятелям и поклонникам, что Лев Толстой пригласил их с Райнером пообедать у него в Ясной Поляне.
Лу
— Лу, — плохо скрывая раздражение позвал Карл, — пора кончать урок. Обед уже на столе.
— Да-да, — отозвалась Лу по-русски, — мы уже идем.
— Ты что, совсем разучилась говорить на родном языке? — спросил Карл, когда они втроем, как обычно, уселись за привычно накрытый стол.
— Представляешь, я недавно обнаружила, что у меня их два.
— Но жить ты все же собираешься в Европе?
— Как сказать. Мы с Райнером планируем новую поездку в Россию.
Карл прямо задохнулся от возмущения:
— Зачем? Вы ведь все там уже видели!
— Отнюдь не все! Мы даже не вкусили прелести крестьянской жизни. А ведь Россия — крестьянская страна.
— Что же вы хотите узнать?
— Мы хотим, — вмешался Райнер, — заглянуть в душу угнетенного пролетария и в душу кроткого пахаря, еще не деформированную городской жизнью.
— Сказано возвышенно, — фыркнул Карл. — Но как именно вы намереваетесь это сделать?
— Мы уже наполовину это сделали. Сговорились с нашими московскими друзьями, и они составили нам программу встреч, поведут нас на курсы продвинутых рабочих и на выставки самых дерзких художников. Ты сам говорил, что сегодня Россия — центр революционного искусства.
— У нас уже есть билеты на все пьесы Чехова в Художественном театре! — похвастался Райнер.
— И ты надеешься понять быструю русскую речь?
— Во всяком случае пьесу «Чайка» я пойму наверняка — я уже перевел ее на немецкий.
— Хорошо. Предположим, вы подглядите в щелочку жизнь московского художественного мира, а как быть с подлинным крестьянином?
— И на это у нас есть ответ: наши друзья сняли нам хижину, которая называется изба, в отдаленной северной деревне. И мы поживем истинной крестьянской жизнью — будем пахать, сеять, косить и жать. И таскать воду из колодца!
— А для этого Райнер должен выучить русский язык как можно лучше. Вот мы и занимаемся дни и ночи напролет. Теперь ты понимаешь, почему мы перестали тратить время даже на лесные прогулки?
— Кажется, я понимаю.
— И одобряешь?
— Одобряю, но не настолько, чтобы финансировать ваш русский каприз.
Лу прикусила губу — этого она не ожидала. Карл всегда был щедр и безропотно оплачивал ее поездки в европейские столицы. Однако она гордо ответила:
— Не хочешь, как хочешь! Мы справимся без твоей помощи!
И они справились — Лу взяла в долг небольшую сумму, которой вместе с ее карманными деньгами хватило на билеты до Москвы. А в гостеприимной Москве она умело организовала их быт, так что, живя по очереди у разных приятелей, они не тратились на гостиницу и, будучи часто приглашены на обеды и вернисажи, могли почти ежедневно обходиться только скромным завтраком.
Артистическая жизнь в Москве бурлила, кипела и пенилась, на глазах создавалось новое искусство, менялись нормы живописи и театра. Восторженно вдыхая московский воздух, немецкие гости не сознавали, что он насыщен грозовыми разрядами надвигающейся революции, а знакомые московичи не спешили открывать им глаза, чтобы не омрачать праздничное настроение. И потому второй московский период остался в их памяти как непрерывный фестиваль духовной жизни. Не вникая в глубокий кризис российской реальности, они вырастили в своих душах совершенно другой облик этой чужой страны — образ пряничного рая для всех ее жителей.