Она его за что-то ругнула.
Он что-то пробурчал невнятное.
Монте-карловские сплетни рассказывают, что «la belle» его разоряет, что он кругом в долгу, что телеграммы в Россию срочные летят каждый день и начали уж оставаться без ответа.
Слышали, как он однажды говорил приятелю:
— Ты понимаешь, я её ненавижу! Она мне мерзка.
Но…
Но как же он, русский, спасует перед какой-то там французской кокоткой?
Как он покажет, что она ему «не под силу», не по средствам?
Что б сказали про русского?
Как много у нас национального самолюбия в смешном.
Мне вспоминается сцена с «la belle», сцена, которую я видел здесь же, в Монте-Карло, в этом же самом ресторане, на этой же самой террасе.
«La belle» была с американцем.
Они завтракали и обедали всегда втроём: американец, спокойный, сухой и холодный, она и её «друг сердца», какой-то бравый испанец.
Лакей подавал блюдо всегда сначала ей, потом нёс американцу.
— Нет! Нет! — останавливала его «la belle». — Подайте ему! — и указывала на «друга-испанца».
Американец относился к этому, как будто его не касалось.
Однажды, во время завтрака, явился приказчик от ювелира со счётом.
«La belle» взглянула на счёт и указала приказчику на американца:
— Ему!
Американец так же спокойно, сухо, холодно, как всегда, встал и сказал:
— Нет! «Подайте ему»!
Указал на испанского друга сердца и вышел.
Всё кругом разразилось хохотом, а «la belle» чуть не хватил удар.
После обеда сраженье в казино разгорается с новой силой, и публика истекает золотом.
Меня интересуют специально русские.
Решительно мы самые плохие игроки в мире.
Выигравший русский — такая же редкость, как белый слон.
Здесь гремит имя одного одессита, выигрывавшего помногу. Но этот одессит — грек.
В Париже есть один русский доктор, когда-то выигравший здесь 2.000,000 франков. Но этот русский доктор-армянин.
Такие случаи, как в этом сезоне, что один петербуржец выиграл 300,000 франков, наперечёт и редкость.
Нам не хватает ни выдержки немца ни смелости «очертя голову» американца, чтоб пускаться в азартные предприятия.
Берлинский Блейхредер приехал на днях, повёл игру со смелостью, которую может позволить себе только банкир, но, выиграв в один вечер 275,000 франков, сказал:
— Баста!
И уехал.
Американцы — лучшие игроки в мире.
Человек решает:
— Такая-то сумма на проигрыш!
Набивает карманы золотом и билетами и ставит пригоршнями, веря в слепое счастье, насилуя его.
Счастье существует для храбрых.
И американцы менее всего могут пожаловаться на Монте-Карло.
Тогда как русский игрок! Посмотрите «ряд волшебных изменений милого лица», пока компатриот нерешительно протягивает руку.
— Ставить, не ставить? Удвоить куш, не удваивать?
Когда начинает везти счастье, — он пугается и в испуге спешит сократить ставки.
— Не всё же будешь везти! Не может этого быть, чтоб повезло!
Зато неудача заставляет его моментально терять голову. Он начинает увеличивать ставки, чтоб «отыграться», и проигрывается дотла.
Говорят, нигде так не узнаются характеры, как за игрой.
Боязнь счастья.
Неужели это наша национальная особенность характера.
Неужели мы так привыкли к несчастью, что проблеск счастья нас пугает. Как что-то «не для нас»?
Игра и наблюдения надоели, и я иду пока в читальню.
Все газеты заняты, кроме единственной русской.
Зато в Монте-Карло в киосках вы можете найти газеты всего мира, почти нет только русских.
— Почему?
— Русские не спрашивают своих газет! — отвечают продавщицы.
Англичанин дня не может прожить без своей газеты. Немец, француз. Только русские…
Почему?
Неужели, переезжая через границу, мы перестаём интересоваться нашей родиной.
Что мы за странный, что мы за странный народ! Или, по нашему мнению, в наших газетах нечего читать?!
Бьёт одиннадцать, и игра внизу кончена.
Толпа шумная, нарядная валит из казино. Проигравшаяся, — но что ж это значит? Перед каждым зато близко, около, почти по лицу задел, мелькнул рукав одежды богини счастья.
А разве видеть вблизи счастье — не составляет уже счастье?
Чтоб кончить вечер, надо попозднее отправиться в «La Festa».
«Максим» Монте-Карло. Ночной ресторан, куда собирается всё, что кутит.
Какая милая встреча!
Тот самый москвич, который давеча за завтраком отказывал себе в куске сыра:
— Потому что это может стоить лишних два франка.
Теперь его окружают шесть кокоток, зовут «mon coucon», и «coucon» тает.