— Ситников!!! — в отчаяньи воскликнул Пончиков. — Вам никогда не приходила мысль о самоубийстве?
Г. Ситников отвечал спокойно и подумав:
— Нет. А что?
— Жаль.
Он отвернулся.
— Я чувствую, что тут где-то близко «священная дорога»! — в томленьи сказал он.
— Господа, торопитесь! — кричал нам и махал «Бедекером» Благоуханский, — этак мы не успеем всего видеть. «Священная дорога»!
— Я говорил! Я предсказывал! — простонал Пончиков, бросился бежать и вдруг, взбежав на огромные плиты «священной дороги», остановился в какой-то необыкновенно вдохновенной позе.
— Via Sacra!
И он взмахнул руками:
— Пустите меня разбить голову об эти камни!
— Бейте! — спокойно сказал Ситников и, потрогав огромные плиты тросточкой, заметил: — А мостовая у римлян была дрянь!
— Римляне не ездили! — с презрением огрызнулся Пончиков. — Римлян носили в носилках.
— Всё равно, хоть и в носилках, а мостить мостовую следовало добросовестно. Как вымощено?
Пончиков перестал вдруг махать руками. Он лёг на возвышение около «священной дороги».
— Благоуханский, дайте мне помечтать среди этих развалин. Благоуханский, я закрою глаза, а вы идите. Вы идите!
Благоуханский пошёл, на цыпочках перебираясь с камешка на камешек.
— Нет, — с досадой воскликнул Пончиков, — у вас не римская поступь. Ситников! у вас сапоги на двойной подошве?
— Всегда на двойной.
— Идите по «священной дороге». Это более напоминает сандалии. Идите, я буду слушать эту музыку.
И, «запрокинувшись», он заговорил «словно в бреду»:
— Это идёт Тит… Нет, Веспасиан… Воскурить в собственном храме… Его шаги… Иди, иди, Веспасиан!..
— Вот бабец! Это бабец! — закричал вдруг г. Ситников, прекращая «шествие» по «священной дороге».
Пончиков вскочил, весь багровый, весь трясущийся:
— Ситников, вы… вы…
Какое-то страшное, ужасное слово готово было сорваться у него «с уст».
Но Ситников, приставив руку козырьком к глазам, весь был занят рассматриванием какой-то толстой немки, которая с «Бедекером» лазила по камням.
— Вот бабец! Если только, подлая, не в интересном положении, округлость форм поразительна! Бомба! Прямо, бомба! Ногу подняла! Ах, подлая! Глядите, глядите, какая нога!
— Cloaca Maxima, господа! Cloaca Maxima! — радостно воскликнул Благоуханский, вслед за гидом нагибаясь над каким-то отверстием.
— На «священной-то дороге» да клоака? Ловко! — оторвался от немки Ситников.
— Cloaca Maxima! — сверкая глазами, сказал Пончиков.
— Всё равно, нечистоты по ней текли.
— Я и римские нечистоты бы выпил! — вне себя, с ненавистью, сжав кулаки, крикнул Пончиков. — Вы профанируете!
Г. Ситников сплюнул:
— Тьфу! Какие вы гадости всегда перед завтраком говорите! Помилуйте, этак и кусок в глотку не полезет! Тут и древности-то эти омерзение внушают, а вы ещё мерзости говорите.
— Господа! не ссорьтесь! — чуть не плакал Благоуханский, с умилённым лицом обращаясь то к тому, то к другому. — Потом будете ссориться. Теперь смотреть! Гид и то сердится! «За франк», говорит. Идёмте. Он нам арку Севера покажет. Идём, пожалуйста, смотреть арку Севера!
Пончиков бросил на Ситникова уничтожающий взгляд и величественно сказал, «красиво» запахивая плащ:
— Идём к арке императора Севера!
Ситников по дороге к арке деловито объяснял мне:
— Не знаю, насколько верно, но обещали показать бабец сверхъестественный. Не знаю, насколько верно. Из знатной, говорят, фамилии. Патрицианка, чёрт побери! Лестно в патрицианской семье по себе воспоминание оставить. Да я за знатностью, положим, не гонюсь. Я не честолюбив. Мне бы бабец был. Вы не изволили быть около Scala d’Ispania?
— Нет.
— Рекомендую. Замечательный бабец есть. Натурщицы. Они там сидят. Думаю, художником прикинуться. «Венеру, мол, мне нужно!» Этакую Милосскую. Пусть покажутся!
Пончиков стоял уже под аркой Севера и, закатив глаза так, что были видны одни белки, говорил снова «как бы в исступлении»:
— Легионы… пленники… изнемождённые цепями… знамёна… проходят… я слышу топот их в гуле и звоне этого мрамора…
Г. Ситников хлопнул ладонью по звонкому мрамору:
— Вещица старенькая!
— Ситников, вы… вы раб? — воскликнул Пончиков.
Из глаз его готовы были брызнуть слёзы.
IIВо второй раз я встретился с «друзьями» в trattoria[52], где они столовались.
Это была омерзительная, но «римская» траттория, где кормили за гроши и поили на удивленье скверным вином.
Когда Джузеппе, официант, подавал «суп из рыбы», разлитый в тарелки, — это был бенефис его большого пальца. В эти дни, — и только в эти, — его большой палец мылся хоть супом.