Выбрать главу

Над Римом нависли тёмные тучи.

К Риму это очень идёт.

В полумраке на фоне свинцового неба ещё грознее встают его старые стены, развалины, его памятники, его форум.

Рим это — старое, заржавевшее, но всё ещё грозное оружие. В пятнах ржавчины мерещится засохшая кровь.

Со странным чувством я подъезжал к этому городу:

— Сколько единиц я получал за него!

Тит Ливий не прав, говоря, что город построен на семи холмах.

По-моему, на семидесяти семи. И я объехал их все, отыскивая, где бы приклонить голову.

Что ни отель:

— Есть свободная комната?

Только улыбаются в ответ:

— За две недели уж всё разобрано. Вспомнил свои лондонские мытарства во время season’а. Там я жил несколько дней в… ванне. К великому смущению какой-то леди, бравшей ванну в шесть часов утра.

— Нельзя ли поместиться хоть в ванной комнате?

— Всё занято!

Бросив отели, поехал по второстепенным меблированным комнатам, по третьестепенным. Всё переполнено.

И вот я, наконец, в каком-то благочестивом пансиончике.

Чуть не расцеловал хозяина, когда он сказал:

— Есть одна комнатка.

Передо мной на стене висит гравюра «Тайная вечеря».

Над моей постелью маленькая олеография:

— Maria Santissima del Divin Patre.

На столе у меня «Diario Romano»[55]. Комната завалена клерикальными изданиями.

С их страниц смотрят портреты папы. Проект памятника Льву XIII. Медаль в память 25-летия папы.

Я сижу над «Constitutiones de electione Romani Pontificis»[56] и перевожу:

— Si electus Papa non potest inthronizari…[57]

В первый раз в жизни пригодился латинский язык,

Войдя в комнату, меня можно принять за благочестивейшего пилигрима, ревностнейшего католика, благоговейно готовящегося к юбилею святого отца.

На юбилей в собор св. Петра роздано 60,000 билетов.

Иду по отелям, по гидам.

Цена билету от 100 до 150 франков.

Надо пошарить около Ватикана.

Лишь только перейдя на другую сторону Тибра, к замку св. Ангела, вы в царстве духовенства.

От них черно на тротуарах и в узких уличках Борга, ведущих к св. Петру.

Подобрав свои рясы, в широких чёрных плюшевых шляпах, патеры, молодые, старые бегут, хлопочут, что-то устраивают.

Совсем не благочестивая мысль приходит в голову.

Вспоминаются «зайцы» в узких переулочках около биржи в «самые горячие часы».

Все языки слышатся кругом. Вот среди итальянского говора мелькнули две испанские фразы

Пробежало несколько патеров-испанцев.

Французский язык. Немецкий. Сзади словно кто-то говорит, щёлкая орехи и выплёвывая скорлупу.

Оглядываюсь, — два породистых бритых англиканских католических патера.

Языки польский, армянский, шведский, венгерский, — всё это смешивается всё более и более, когда вы приближаетесь к св. Петру.

Словно у подножия Вавилонской башни.

Звенят какие-то совершенно уж непонятные наречия.

По площади бегают во всех направлениях чёрные фигуры. Среди них горят алые сутаны семинаристов. У правого крыла колоннады сверкают своими лысинами и белыми аксельбантами огромные папские гвардейцы в колоссальных медвежьих шапках.

На паперти св. Петра вы перестаёте что-нибудь понимать, — до того кругом «смешались языки».

Идея всемирного владычества всегда жила в Риме, от императоров она перешла к папам.

И папа — повелитель мира. В его владениях никогда не заходит солнце.

И вы сейчас увидите это наглядно, — стоит, пройдя левую колоннаду, войти во внутренний двор, ко входу в сакристию.

От картины, которая перед вами, веет лагерем, где собрались солдаты всех родов оружия.

Коричневые францисканцы, белые доминиканцы, в чёрных рясках монахи «ордена Святого Иисуса».

На чёрных, белых, коричневых сутанах нашиты огромные красные, синие, голубые кресты.

От этого веет каким-то заговором.

Недостаёт, кажется, только великолепной музыки Мейербера, чтоб всё это в исступлении подняло руки, и началось благословение мечей.

Есть зловещие фигуры, от которых прямо веет ужасом.

Проходят монахи с закрытыми капюшонами, в которых светятся только в щёлках глаза.

Картина каких-то средних веков.

Ко мне подходит траппист в верблюжьей сутане, подпоясанный верёвкой, босой, в сандалиях, и молча протягивает кружку, другой рукой перебирая чётки.

Он не отстаёт, идёт как тень, безмолвно, перебирая чётки, протягивая кружку.

И когда я даю ему пять чентезимов, он глубоко кланяется и в виде благодарности говорит:

— Memento mori![58]

Единственные два слова, которые может произносить этот давший обет молчания человек.

Какие грубые, без проблеска маломальской интеллигентности, почти дикие лица.