Юркие, подвижные, с интеллигентными умильными мордочками патеры в чёрном, шныряющие среди них, похожи на пронырливых маркитантов, шныряющих среди солдат.
И от этих загорелых, обветревших людей веет, действительно, солдатами, наряженными в сутаны.
Солдатами, явившимися на триумф из далёкого, трудного похода.
Откуда, откуда только не свезли этих «солдат папы» на триумф «двадцатипятилетнего владычества над миром»!
На этих красных, потных, грубых лицах написана энергия. Ничего, кроме энергии. Таких солдат можно вести на какие угодно стены. Всё сломают.
Какие-то странные, дикие звуки раздаются в стороне.
Оглядываюсь туда, — в коричневом капуцине с огромным красным крестом, нашитым на груди, скаля белоснежные зубы, о чём-то говорит монах-негр.
Мимо проходит в белом с двухцветным крестом человек, больше похожий на обезьяну. Лоб ушёл совсем назад. Подбородок острым углом. Вместо носа торчат две ноздри. Огромные красные губы. Вместо волос — коротенькие завитки чёрной шерсти.
Это — зулус.
С лестницы сакристии медленно спускается огромный, статный монах, с прищуренными глазами, с гордым и печальным взглядом.
Где я видал такое медно-красное лицо с приплюснутым носом, с чёрными, жирными волосами, с печальным и гордым взглядом чёрных глаз?
И вдруг мне вспомнилась Америка. Маленькая станция.
К нашему вагону подошёл такой же медленной, словно торжественной походкой человек в рубище, с длинными, чёрными, жирными, лоснящимися волосами, падающими по плечам, с печальным и гордым взглядом.
На шее у него болталась огромная серебряная медаль «за спасение погибавших», как оказалось.
Он слышал, что за две станции случилась катастрофа, и пришёл узнать о подробностях.
Он обратился к кондуктору:
— Много погибло людей?
— Ни одного человека.
Он помолчал.
— А индейцев?
— Индейцев погибло шестеро.
Он посмотрел тем же спокойным, печальным и гордым взглядом, повернулся и пошёл своей медленной, торжественной походкой.
Словно воплощение печали.
Вот где я видел такое лицо, как у этого медно-красного монаха, спускающегося с лестницы сакристии.
Это — индеец.
Какой-нибудь команч или апач, обращённый в католичество и теперь с такой же ревностью охотящийся за человеческими душами, как его отцы охотились за человеческими скальпами.
Со всей страстностью проповедующий религию и царство, где нет деления на «людей» и на «индейцев».
Это центурионы императора-папы, завтра справляющего в Риме свой триумф.
Их навезли со всех стран мира.
Они огласят тысячами говоров собор святого Петра, и это будет самый победный шум.
Все съехавшиеся и переполнившие Рим пилигримы увидят воочию, что царству папы нет границ и пределов, и разнесут это по лицу всей земли. И увидят это populus Romanus[59].
Со всего мира свезены эти «римские центурионы» всех рас и народов.
Свезены самые доблестные, самые отличившиеся из них, чтоб украсить папский триумф.
Свезены как победители и как побеждённые.
Чтоб идти за триумфальным кортежем императора-папы, «папы — победителя мира».
И когда вы после этой картины на площадке пред сакристией проходите мимо папской гвардии.
Этих гигантов в белых лосинах, с белыми напутанными аксельбантами, в огромных медвежьих шапках…
Они кажутся вам оловянными солдатиками.
Вы глядите на эту горсточку с жалостью после той армии.
И думаете с улыбкой сожаления:
— И охота «всемирному владыке» играть в игрушечные солдатики.
IIЗавтра триумф «владычества над миром».
Сегодня исполнена увертюра к этому триумфу.
Она прозвучала эффектно, грандиозно, величественно.
В великолепной церкви Пропаганды Веры алтарь тонет в пурпуре кардиналов.
Всё кругом черно от сутан.
Патеры, присутствующие здесь, это — всё миссионеры, съехавшиеся со всех концов света.
Блестящий смотр накануне триумфа.
Это торжественное собрание.
Academia polyglotta.
Оркестр исполнил увертюру Верди в «Силе судьбы», и на кафедру поднялся человек с сильно выраженным семитическим типом.
Послав глубокий поклон залитым пурпуром «князьям церкви» и «рядовым» чёрным сутанам, он заговорил горячо, страстно на каком-то красивом, величавом, но странном языке.
Это Шкубралла Мубарак, миссионер, приехавший с Ливана.
Он на древнееврейском языке прославляет научные труды папы.
За ним вслед поднимается другой семит, пожилой, с огненными глазами, и говорит на странном, гортанном языке, с выкриками, с какими-то необыкновенными звуками.