Лёд был сломан.
Цирк дрогнул от рукоплесканий.
Овация была бешеная.
Квинита обходил арену, бледный, как полотно, как смерть, но, улыбаясь сладкою улыбкой на дрожащих губах, — кланяясь, протягивая к публике руки, подогревая овацию, делая её бесконечной!
Бомбита приступил к своему последнему быку.
А Квинита всё ещё ходил и раскланивался, выманивая новых аплодисментов.
Бык порол лошадей, кидал за барьер тореадоров, носился мимо него.
Публика кричала ему:
— Берегись! Берегись!
А он всё ещё ходил и кланялся, подогревал овацию, вымаливая новые аплодисменты.
Так люди заняты вопросами самолюбия даже в двух шагах от смерти.
Какое забавное животное человек!
Игра жизнью
Первый весенний бой быков. Целых два дня праздника!
Это началось в Страстную субботу
В пять часов вечера вся Севилья, — всё, что есть богатого, бедного, нарядного, убогого, — ехало, шло, летело, тащилось за город посмотреть быков, предназначенных для боя в Светлое Христово Воскресенье.
Перед закатом небо окрасилось в нежные зеленоватые тона. Лёгкими воздушными, призрачными розовыми полосами плавали облака.
Трава издавала сильный запах, вкусный и опьяняющий, как молодое вино.
Кругом стелились луга.
За загородкою, окопанной широкой канавой, паслись быки.
Их хозяин, дон Карлос де Отаола, бравый старый испанец, с великолепными усами, ходил среди публики и принимал поздравления.
— Превосходные быки!
Настоящие чудовища.
Какие-то огромные четырёхугольные ящики на крепких и могучих ногах. С головами мамонта. С рогами, как бивни слонов.
И тихий печальный звон неумолчно раздавался над стадом.
Звон огромных колоколов под шеей у каждого быка.
Словно звонят к траурной мессе по самим себе.
Вокруг всё было загромождено щёгольскими экипажами, колясками, брэками. Обмахиваясь веерами, в чёрных мантильях, — севильянки щебетали, как птицы, болтали, смеялись, принимали визиты.
Словно стая чёрных птиц слетелась на луг в ожидании бойни.
Гарцевали кабальеро. Испанцы, действительно, красавцы-наездники. На великолепных андалузских лошадях.
— Монтес! Монтес!
Все взоры обратились на молодого человека. который лёгкой, грациозной походкой подходил к загородке посмотреть на быков.
В чёрной шляпе, в короткой куртке, в сильно вырезанном жилете, без галстука. Рубашка была застёгнута двойными запонками из крупных брильянтов.
Брильянты горели в воротнике, на груди.
Это был Монтес, восходящее светило тореадор. Любимец знати, любимец нищего предместья Триана, откуда он вышел, любимец женщин, — любимец всей Севильи.
Он любезной улыбкой, не дотрагиваясь до шляпы, отвечал на поклоны со всех сторон и, рисуясь, красивый, смотрел на быков.
Рядом со мной молодая англичанка щёлкала кодаком, снимая стадо и толпу.
— Сударыня, — обратился я к ней, — смотрите — тореадор!
Она покраснела от радости.
— Тореадор? Благодарю вас!
И навела свой кодак
Монтес оглядел её, — она была очень элегантна, — благосклонно улыбнулся, кивнул головой и позволил себя снять.
Он стоял молодой, здоровый, рисующийся, полный сознания своей красоты, силы и успеха.
Думал ли он, что завтра в это время будет лежать раненый насмерть?
Что этот чёрный бык, единственный чёрный, без отметин бык в стаде, — его судьба!
Вечер, тёплый и мягкий, сходил на землю. Из апельсинной рощи неподалёку ветер приносил сладкий аромат распускающихся цветов.
А толпа всё не расходилась, любуясь на быков, обсуждая их достоинства, предвкушая наслаждение, которое они доставят завтра.
Словно стая щебечущих птиц, слетевшаяся на зелёный луг.
Солнце заливало цирк. и четырнадцатитысячную толпу, которою чернели его ступени.
Сверкали белые мантильи дам. Там, здесь зелёным, красным, жёлтым, оранжевым пятном горели на солнце шёлковые шали в ложах. Словно стаи огромных бабочек, облепили чёрные ступени цирка и трепетали на солнце своими разноцветными крыльями веера севильянок.
Толпа галдела, шумела, кричала, хохотала, аплодировала и свистала.
Словно рёв моря, то набегающего, то убегающего от берега.
Бой был трудный.
Самому великому Бомбита, лучшему из тореадоров Испании, — из пяти не удался ни один бык, ни один удар.
14,000 свистков сыпалось на его голову.
На его бритом, бабьем лице было написано раздражение, злость невероятная.
Он страдал ужасно. Под дождём, под градом свистков.
Старался вызывающе, презрительно смотреть на свиставшую толпу, — делал ей знаки: