Когда Кусе исполнилось шестнадцать лет, ее родители уехали на целый месяц за границу – впервые приоткрылся железный занавес, и советские граждане потихоньку стали совершать еще недавно совершенно невозможное – пересекать границы, заново обретая уехавших по разным политическим, религиозным и прочим причинам родных и друзей. Куся впервые надолго осталась одна, наслаждаясь свободой и безнаказанностью, нагло прогуливала школу, покупала запретные чебуреки, запивала их советского производства пепси-колой, курила «Честерфильд» из маминой заначки, приглашала в гости хипповских друзей и крутила с ними диски. Эти «сейшны», как тогда называлось то, что нынешние тинейджеры именуют «тусами», отчасти были похожи на родительские, музыка и песни поколения 80-х, как и музыка предыдущих поколений второй половины XX века, несли в себе сложный заряд противостояния всем существующим запретам и системам, отрицания любых авторитетов, косности и консерватизма и яростного, открытого желания любви во всех ее проявлениях. Куся со случайными знакомыми и старыми друзьями отрывалась от души, ей не наскучивало и не было тревожно.
Во время одного такого «сейшна» раздался телефонный звонок, и Куся, поколебавшись, все же взяла трубку. Звонили из ближайшего отделения милиции, дежурный говорил, что они подобрали у метро женщину, которая не может назвать своего имени, но четко называет Кусин домашний телефон в ответ на вопрос, где она живет. И что хорошо бы кто-нибудь пришел и забрал ее, а то вонь стоит на все отделение. Куся быстро выпроводила гостей, взяла на всякий случай паспорт и побежала в милицию.
Она даже не сразу узнала Лику, они не виделись к тому моменту несколько месяцев. Только пронзительные ярко-зеленые глаза с крошечными точечками зрачков на абсолютно синюшном лице напоминали прежнюю красавицу. Куся тащила ее домой, еле сдерживая рвотные позывы, – запах действительно был чудовищный. Лика послушно переставляла ноги и молчала. Дома Куся заставила ее раздеться и посадила в ванну. Худенькое хрупкое тело в разноцветных синяках, выпирающие ребра, камушки позвоночника – все это Куся с остервенением отдраивала все той же «сеньорой мочалкой», от которой остался один крепкий кусок. Удивительно, тело-то как у молодой, автоматически отмечала Куся, кожа прекрасная, руки вон до сих пор какие красивые… Она дважды вымыла Лике голову заграничным яблочным шампунем, насухо вытерла жестким полотенцем и одела в чистое – частично свое, частично мамино. Лика по-прежнему молчала и только курила одну сигарету от другой. Куся сварила кофе, Лика к нему не притронулась. Куся не знала, о чем говорить и что спрашивать, больше всего на свете ей хотелось, чтобы поскорей настало утро и Лику можно было отвезти домой, к ее старенькой маме Валюше. Подростку Кусе не было жалко эту когда-то такую родную и любимую женщину, она исполнила некий свой долг и не желала больше иметь отношения к происходящему. Она отвела Лику в постель, набросила поверх одеяла большую старую шубу, подумала и подоткнула ее со всех сторон, едва ли осознавая, что пришло время – и она поменялась с Ликой местами.
Наутро Куся Лики в доме не обнаружила, та ушла, тихо защелкнув замок. Пропала только пачка сигарет. Маме, позвонившей вечером, Куся ничего не рассказала, ей было немножко стыдно своего чересчур откровенного отвращения по отношению к Лике, которое Куся не потрудилась скрыть от нее…
Два десятка лет спустя мы видим уже совершено взрослую Кусю, мать двоих маленьких детей, снова несущуюся куда-то, чтобы изъять из отделения милиции или приемного покоя полуживое существо, которое когда-то было Ликой. Мама Куси перед смертью умоляла дочь не оставлять подругу – последнее время Кусины родители ее полностью содержали вместе с мамой, чью пенсию Лика пропивала в три дня. Куся честно дважды в месяц принимала Лику у себя на кухне, по-прежнему каждый раз варила ей кофе, от которого Лика отказывалась. Она ничего не ела, давно получая калории исключительно из водки. Разговор состоял из пауз, и наконец Куся доставала какие-то невеликие деньги и вручала Лике, после чего та немедленно начинала собираться домой. Иногда Куся звонила ее маме и выслушивала жалобные тоненькие трели о том, как Лика водит домой каких-то алкашей, которые разбили унитаз, украли иконы, тушили бычки в горшке с фиалками; как притащила с помойки котенка и он все время орет от голода; как пропадает иногда днями и ночами и забывает перестелить маме простынку и оставить водички, и она вся в сраме и гадости… Куся собиралась и ехала на улицу с обманчиво уютным названием Старый Гай, входила в вонючую темную квартиру и нередко спотыкалась о спящую на пороге незапертого дома гундосо храпящую Лику, меняла белье Валюше, кормила озверевшего от голода кота, выносила мусор, отмывала развалины сортира… На Лику она не тратила времени, ей важно было сварить жидкую кашу, покормить Валюшу и скорей, скорей бежать на воздух из этого ада, задавая себе один-единственный вопрос: когда же была пройдена эта точка невозврата, когда Лика еще могла остановиться, задержаться в человеческом образе жизни?.. Она не понимала, зачем ее мама столько лет давала Лике денег – ведь давала-то, получается, только на водку, вместо того чтобы попытаться ее вылечить и спасти, и безусловным оправданием для почившей мамы была мысль о том, что та самая точка была пройдена давным-давно, и мама очень старалась, но просто не справилась…