— Муж-то сегодня дежурный, так мне нужно было самой ребят уложить. С ними со всеми не скоро управишься; иной раз забудешь, как кого и зовут. Шутка ли? Шесть человек!
— Вы как же? Разве их одних оставляете? — полюбопытствовала Анфиса Григорьевна Козликова.
— А то с кем же? Известно одних, — ответила почтальонша. — Спать всех уложу, огонь в лампе убавлю, лампу на печку, да и марш!
— Нет, а я своего боюсь одного оставлять, с собой беру, пускай лучше здесь подремлет, всё моему сердцу покойнее будет, — сказала Козликова.
— Ну, да ведь ваш-то смирный, а мои — головорезы. Только, когда спят, и свет видишь.
Козликов нетерпеливо прервал разговорившихся женщин:
— Будет вам языки-то чесать, трещотки! На столе ремиз — рубль шесть гривен!
Все опять погрузились в стукалку. Анемподист Семёнович позевнул и сказал:
— Н-ну-с, меня извините, мне пора на покой.
— Пожалуйста, барин, — обратилась к нему Матрёна Гавриловна, — потрудитесь зайти в кухню самовар разогреть… Он приготовлен совсем, только огонька в трубу пустить, там и лучинки нащеплены…
— Ладно! — согласился Крупенников, тяжело поднимаясь с кресла.
— Да вы Петяньку с собой возьмите, — предложила Козликова, — он у меня молодец, что самовар поставить, что…
— Будет тебе язык-то трепать, сорока! — перебил её муж. — Разве можно так играть? На своих, что ли?
— Давай трёх… Матрёх, да Луку с Петром!
— Итак вы нас каждый вечер обыгрываете, а по пяти-то станете покупать, как раз без сапог уйдёшь! — съехидничал оптик.
Пройдя через прихожую в небольшую кухоньку, Петя с Крупенниковым безмолвно принялись разжигать самовар, после чего старик, достав из шкафчика остатки пирога, сел ужинать и дал кусок мальчику. Когда самовар вскипел, Крупенников, кряхтя и всё также безмолвно заварил чай и, наконец, сказал Пете:
— Ну, теперь иди скажи, что самовар готов, а мне, брат, пора на боковую.
Войдя в комнату играющих, мальчик обратился к хозяйке:
— Тётенька, самовар-то согрелся, барин и чай заварили…
— А, хорошо, вот мы ремизик кончим, да и чайку попьём! — сказала Матрёна Гавриловна и посоветовала Пете. — Вон там книга с картинками лежит, посмотри… Что так-то?
— Да вы не беспокойтесь, он у меня привычен, — заметила Козликова.
Оптик, бывший в дурном настроении духа вследствие проигрыша, опять съехидничал:
— Привыкнуть ко всему можно. Цыган лошадь отучал есть; совсем было привыкла, да издохла!.. А вы, видно, мальчишку-то этак же ото сна отучаете…
Анфиса Григорьевна обиделась на такое вмешательство в её права воспитательницы и, вспыхнув, возвысила голос:
— Я его голодом морю?! Что же, по вашему, у нас есть нечего?! Вы учите лучше свою-то жену!..
— Я не о еде, а о сне толкую… Раза четыре в неделю приходится нам играть, и он каждый раз дежурит…
— А если мне не на кого его оставить?
— Уж сколько раз я тебе говорил, — вступился муж, — чтобы ты хоть старуху, что ли, какую-нибудь взяла…
— Не люблю я посторонних, они всё не по моему делают.
— Пики! Пики! — дважды, нарочно громче, произнёс генеральский повар, чтобы прекратить возникшее недоразумение.
Увидя у себя на руках пикового туза, оптик забыл свою роль обличителя и, громко стукнув по столу рукой, отрывисто произнёс:
— Играю!
— И я стучу! — тихо вставила почтальонша, оставляя на руках короля пик и сбрасывая остальные карты.
Петя взял с этажерки рекомендованную хозяйкой книгу с картинками, которая оказалась его давнишней знакомой. Это был старый иллюстрированный журнал за год. Все до одной картинки в нём были давным-давно известны Пете наизусть. Сколько уж раз он перелистывал его в точно такие же вечера, длинные, скучные и все, как один, ничем не отличавшиеся друг от друга!
Перелистывая нехотя журнал, Петя отыскал свою любимую картинку, изображавшую утопавший в зелени малороссийский хуторок при закате солнца. Хуторок этот всегда будил в Пете воспоминания раннего детства, и мальчик представлял себя бегавшим в вишнёвом садике. Но на этот раз, благодаря какому-то особенно тоскливому настроению, Петя недолго любовался картинкой.
Закрыв книгу и положив её обратно на этажерку, он забрался в удобное, мягкое кресло Крупенникова и стал внимательно разглядывать играющих, как будто видел их впервые. Дядя Фёдор Кузьмич, — он же приёмный отец Пети, — маленький, толстенький и чёрный как жук, сидел молча, сосредоточенно следя за картами и усмехаясь при всяком удачном обороте дела. Сегодня он наверно выиграл, потому что глаза его такие довольные, масленые, тогда как при проигрыше они бывают косые. Тётя Анфиса Григорьевна тоже выигрывает, — она сегодня всё шутит. Кто же в проигрыше? «Ага! Оптик проиграл, бедный! — думает Петя. — Намеднись у нас вот была потеха! Жена его как-то проведала, что он у нас в карты играет, пришла, вызвала его в сени, да и ну трепать за волосья! А он от неё вырвался, да бежать… Пришёл, садится опять за карты, а волосья-то во все стороны торчат… Он их рукой-то приглаживает… — Лютая оптикова баба! Когда пошлёт тётенька звать его в карты играть, так надо осторожно, незаметно, а то она такую взбучку даст, — не обрадуешься!.. Ну, а Никита Павлыч, повар, нынче как? Его так никогда не узнаешь. Надо подойти к нему, и если он выиграл, то непременно даст гривенничек и скажет: „на бабки!..“ Разве подойти к нему? Нет, не стоит!.. Когда он бывает именинник, так играют у него, потом угощение подают, ужин, а под конец его — пирожное, в этакой сахарной корзиночке, и так дрожит, а само прозрачное и посреди него свечка горит… А то раз я ходил Никиту Павлыча звать к нам. Тогда он был в кухне, весь белый, чистенький, в белом фартуке и колпаке и выкладывал на блюдо кушанье, такое же белое как и сам»…