Через много лет мы вспоминали с ней эту историю, и она рассказала, как испугалась, обнаружив тогда мою пропажу; как искала меня везде по деревне. И только в очередной раз выскочив за околицу, увидела далеко под горой белую панамку, ползущую в высокой траве в сторону ржаного поля.
Не довелось мне тогда дошагать до своей первой мечты совсем немного…
По лету вприпрыжку
Дед Егор и бабушка Таня жили в небольшой деревеньке Смолино недалеко от старинного города Твери, который в советские времена назывался Калинином. Нас, внуков, у них от двух дочерей было пятеро. Дочери же (мои мать и тётка) давно жили отдельно со своими семьями: одна – в Питере, другая – в Москве. Однако каждое лето, с мая по сентябрь, они с нами, младшими детьми, проводили дачниками в деревне у стариков.
Деревня наша стояла на холме под привольным небом. С холма открывался чудный вид на лоскутные квадраты колхозных полей, на травяную низину, на острозубую гребёнку леса, венчающую противоположный косогор. За лесом пряталось большое село Семёновское с церквушкой посредине, а за селом, среди широких заливных лугов, текла река Волга.
***
Деревня оживала на рассвете. Выгоняли коров. Во дворах по очереди скрипели ворота, выпуская скот из душного ночного чрева. По улице шёл пастух с торбой через плечо, гнал на пастбище колхозное стадо, к которому постепенно присоединялась и вся «домашняя» скотина. Выходила и наша корова, любимая бабушкина Малютка. Пастух лениво поторапливал хозяев: у каждого дома, где мешкали, он свистел как соловей-разбойник и громко хлестал оземь длиннющим кнутом. Вокруг стада крутилась, перебегая туда-сюда, невзрачная лохматая собачонка, присматривая за порядком и подавая при необходимости строгий требовательный голос. Рогатый скот её беспрекословно слушался, а пастуху вроде бы и делать было нечего.
Но скоро, роняя на ходу смачные лепёшки, стадо бойко спускалось с горки в росистую низину и бесшумно пропадало в ползущем утреннем тумане. Эту пасторальную картинку наблюдала я очень редко: утренний сон самый сладкий!
***
Обычно я вставала часов в десять. Будили меня куры, которые поутру, когда несли яйца, начинали оглушительно вопить за стенкой несчётное количество раз: «Ко-ко-ко-ко-кудааах-тах-тах! Ко-ко-ко-ко-кудааах-тах-тах!..», оповещая весь поднебесный мир об этом несусветном событии. Очнувшись ото сна и кинув на ухо подушку, лежала и думала: «Зачем так орать-то?! Чтобы все, кто мог, сбежались и забрали на съеденье ваши яйца? Почему бы не делать всё молча? Правду говорят – куры-дуры!». Помаявшись ещё немного, я сползала с матраса, туго набитого сухой душистой осокой, и, натянув сарафан, плелась из своей летней горницы на улицу умываться. На ступеньках крыльца меня мгновенно окутывало горячим солнечным светом и разогретым запахом чистой деревенской травы. Утро уже вовсю перетекало в сверкающий день, и высокий ветер, набравшийся полуденной силы, весело играл серебристой листвой старых вётел. Умывшись, я бежала в дом узнать, что там с завтраком?
***
Во времена моего детства в деревнях у всех ещё были русские печи – кормилицы, душегрейки, лекари, спасительницы – много уважительных слов можно сказать об этом великом народном изобретении. Эта животворящая громада занимала внушительную площадь в избе. В печи с утра готовили еду на весь день, и та не остывала в её чреве до вечера. В печи варили щи и кашу, топили молоко в глиняных кринках, пекли хлеб и пироги, запаривали корм для скотины. В печи коптили окорока и делали пивное сусло к праздникам. Полость печки была весьма объемной, с прочным сводчатым потолком, – в ней, бывало, при особой нужде даже мылись и парились! На печи обустраивалась лежанка, где в холода, на старых овечьих тулупах, грудилась вся малышня, да и старики, когда прихватывало, грели свои кости. В боковой стенке печи обязательно имелись небольшие, размером с кирпич, углубления – печурки – для сушки рукавиц и другой мелочи.