Индусы приветствовали нас с неподдельной радостью, учтивостью и достоинством. Прекрасная раса! Ничего общего с этими мерзкими типами — обладателями приплюснутых носов, что смотрят на нас, скалят зубы, гримасничают и сосут сладкий сок из стеблей сахарного тростника.
Негры презирают кули-индусов, тогда как последние по всем качествам превосходят их. И белые это хорошо знают.
В момент, когда мы возвращались в город, туча ястребов поднялась с деревьев, крыш и дымовых труб. Эти гадкие твари слетались в ров, куда здоровенный полицейский только что сбросил дохлую собаку. Мгновенно образовалась огромная черная куча. Птицы гомонили, дрались, клевались, оспаривая добычу. Скоро останки бедной собачки были растерзаны в клочья этими отталкивающими, но очень полезными хищниками.
Прогулка закончена. Мы возвратились в «Отель де Франс». Обед, предложенный нам мадам Жизен, несмотря на поразительную дешевизну, оказался просто отменным. После дружеских рукопожатий и сердечного прощания мы возвратились на «Сальвадор».
Плавание, все такое же однообразное и неинтересное, продолжалось и в среду утром, но в восемь часов в поле нашего зрения возник «Лайтшип», корабль-маяк, стоящий на якоре в открытом море на подходе к столице Британской Гвианы. Французы назвали город «Демерари», по имени протекающей там реки, что не совсем логично. Представьте себе город Сену вместо Парижа, или Дунай вместо Вены… Англичане дали городу название «Джорджтаун». Это самая лучшая колониальная столица, не уступающая по роскоши и красоте Порт-оф-Спейн. Там имеется даже трамвай!
Остановка в порту была очень короткой, и я не успел хоть чем-либо порадовать мой бедный отравленный желудок, как это удалось на Тринидаде. Придется подождать прибытия во Французскую Гвиану.
Спустя сутки мы подошли к Суринаму (как зовут французы по имени реки столицу Голландской Гвианы), или Парамарибо, как называют город голландцы. Господин Ван Мюлькен, который очень любит Францию и французов, тем не менее никак не мог согласиться с подобным переименованием столицы. Что до меня, то географическая фантазия, когда город называют по имени реки, не вызывает у меня восторга.
В бухте Парамарибо в двадцати милях от берега также находился корабль-маяк. Но было уже пять часов, через час сгустятся сумерки и я уже не смогу посетить и осмотреть эту достопримечательность. Корабль неспешно входил в широкое устье реки, окаймленное густыми зарослями мангровых деревьев. А вот мы уже плывем мимо одной из лучших плантаций сахарного тростника, что принадлежит, как мне кажется, государству.
Огромные попугаи, без умолку тараторя, слетались к нам со всех сторон, усаживались на снасти, полагая, несомненно, что толстые веревки предназначены именно для их лапок. Жако, наверное, плотно пообедали и теперь собирались устроиться на ночлег, так же, как это делают беззаботные городские домашние попугаи, насытившись теплым вином и жареными хлебцами.
Розовые фламинго, с невообразимым шумом пролетая над мангровыми зарослями, казались кровавыми пятнами на зеленом фоне.
В семь часов «Сальвадор» бросил якорь и пристал наконец к берегу в ста метрах от судна «Аруба», чей элегантный корпус и высокие мачты едва можно было различить во тьме. С большим сожалением мы расставались с господином Ван Мюлькеном, сказав ему не «прощайте», а «до свиданья». Мне было особенно грустно расставаться с моим приятным компаньоном по путешествию, ибо я действительно питал к нему дружеские чувства. Ощущая настоящее стеснение в груди, проводил я Ван Мюлькена к трапу, где его уже ждал предшественник, которому завтра предстояло передать моему другу командование кораблем.
Разгрузка и погрузка товаров начались без промедления. Большая шаланда уже приближалась к кораблю. Соломенное покрытие делало ее похожей на аннамский сампан — китайскую лодку, забитую до отказа тюками и ящиками. Перевалка грузов продлится не менее четверти часа.
Ночь была великолепной: прохладной и спокойной, а небо — ясным и звездным. Развалившись в большом американском кресле, я предался воспоминаниям: мысленно перенесся в Париж, который недавно оставил. Но вскоре закрыл глаза, собираясь задремать. Уж очень свежи, наверное, были впечатления о последних трагических событиях в Париже, и они заставили меня мысленно вновь перенестись туда. Я увидел себя в Бийанкуре[39], на речном трамвайчике, плывущем по Сене. Из окон ближайших домов льется тусклый свет. Четыре освещенных окна принадлежат мастерской моего друга, художника Форкада, у которого я только что обедал. От этих воспоминаний у меня заныло сердце…