В первые недели кажется, что это безмятежное счастье будет длиться вечно, даже несмотря на некоторые неприятные моменты: так, иногда Том слишком резко отвечает на телефонный звонок с неизвестного номера, повторяя навязчивым журналистам, что мы не заинтересованы в интервью. «Я не знаю, когда можно будет позвонить, — огрызается он, — а пока оставьте нашу семью в покое». В конце концов муж отключает телефон, и я опять погружаюсь в блаженное осознание, что он обо всем позаботится, как и в те дни восемь лет назад. Где-то на задворках сознания маячат темы, о которых я стараюсь не думать, — работа, слишком раннее возвращение Джейн, злосчастные полицейские экспертизы. В итоге я посылаю заведующему моей кафедрой электронное письмо, в котором сообщаю, что выставлю оценки чуть позже, а насчет Джейн, которая при сестре ведет себя куда тише, решаю, что она наверняка успеет сдать последние рефераты. Видимо, их она постоянно и строчит в ноутбуке. Сама Джули, как я и предполагала, после нескольких недель утренних занятий с Томом вполне наловчилась добираться на сеансы психотерапии и обратно. Наша новая жизнь приходит в норму; похоже, мы все учимся снова быть семьей.
Мы с Томом даже опять стали заниматься сексом, чего не случалось уже много лет. Во время близости муж прикасается ко мне очень осторожно, будто у меня содрана кожа и он боится причинить мне боль.
Джули с нами уже несколько недель, и хотя я привыкаю к ее присутствию, мне все еще кажется, что тело у меня изранено, будто по нему прошлись рашпилем. Каждая пора открыта, каждый волосок — точно нить накаливания, готовая пронзить током при малейшем дуновении ветерка. Все последние годы я училась подавлять чувства. Помню, когда горе было еще свежо, я лежала на диване, таращась в телевизор, и опустошала одну за другой баночки водки с тоником, ожидая, когда отключится сознание, стараясь как можно меньше двигаться, осваивая искусство онемения. А теперь онемения и близко нет: меня словно бросили в кипяток, и обожженная кожа болит даже при соприкосновении с воздухом.
Если я и боюсь любить Джули с прежней силой, то только потому, что нерастраченный запас любви слишком огромен, и я опасаюсь, дав чувству волю, исчезнуть, раствориться в нем, растаять, как облако, и превратиться в ничто.
Однажды утром я просыпаюсь оттого, что Джейн стоит надо мной и трясет за плечо. Все еще не отойдя от сновидения, которое не могу вспомнить, я пугаюсь при мысли, что давний кошмар повторяется снова.
— Мама, — настойчиво шепчет младшая дочь. — Мама, просыпайся!
Я инстинктивно протягиваю руку к Тому.
— Не буди папу, — просит Джейн. — Давай быстрее, ладно?
Под одеялом я совершенно голая и вовремя вспоминаю об этом, прежде чем откинуть его. Джейн понимает, что я стесняюсь ее.
— Я подожду снаружи. Дело в Джули, — добавляет она, хотя это и так понятно. Даже полностью проснувшись, я словно заново переживаю тот страшный день.
Я натягиваю джинсы и вчерашнюю рубашку, готовая прямо сейчас сесть в машину.
— Она сбежала? — спрашиваю я, выйдя из спальни, и вздрагиваю, попав под струю холодного воздуха из кондиционера.
Джейн непонимающе смотрит на меня и качает головой:
— Нет, ничего подобного. По-моему, ей плохо.
Мы продолжаем шептаться, поднимаясь по лестнице. В коридоре Джейн указывает на дверь ванной.
— Джули заперлась изнутри на замок, — беспомощно говорит она.
— Давно?
— Не знаю. Еще до того, как я встала с полчаса назад. Я подумала, что Джули принимает ванну, а потом услышала, как она стонет или вроде того. Я постучала, но она не ответила. — Голос у Джейн дрожит.
Я подхожу к двери ванной и тихонько стучу.
— Джули?
Теперь стонов не слышно, только ритмичные щелчки и шорохи, вызывающие ассоциацию с ночью, проведенной в обнимку с унитазом.
— Детка, у тебя там все в порядке? Может, тебе плохо?
До меня доносится едва слышное слово, произнесенное на выдохе.
— Что? — переспрашиваю я.
— Уйди… — Новый выдох полон боли.
Я оборачиваюсь к Джейн:
— Достань одеяло из шкафа в прихожей и положи в машину. Мои ключи на столе. Я спущусь через несколько минут.