Остальные делали вид, что ничего не слышат, хотя издерганная девица впереди Эсфири от злости покрылась красными пятнами, которые виднелись через открытый ворот просторной рубашки. Эсфирь чувствовала, как нарастает напряжение. Еще одна женщина, шаркая ногами, отошла от прилавка, сложив банки в импровизированный мешок из ветровки с завязанными рукавами. Теперь перед ней в очереди стояла только наркоманка. Эсфирь затаила дыхание.
— Милая, я с тобой разговариваю. Кто тот мужик, с которым ты обычно ходишь?
Надо было что-то ответить.
— Мой отец, — прошептала она, не поднимая головы.
— Хм. И куда же он делся?
Еще одно забытое слово всплыло в мозгу Эсфири и сорвалось с губ шепотом:
— Он пошел в прачечную. — Она указала направо, как если бы прачечная находилась за углом, не дальше пары кварталов отсюда.
— Ага. — Женщина осмотрела ее с головы до ног, зацепившись взглядом сначала за грязную простыню и кроссовки, подошва которых оторвалась у носков, а затем за парик. — Твоя мама знает, где ты?
Эсфирь не колебалась.
— Она умерла, — сказала она, опустив глаза.
— Ну-ну, — скептично усмехнулась женщина.
— Оставь ее в покое, Дженис, — низким гортанным голосом произнесла долговязая блондинка на каблуках. — Может, там какая-нибудь фигня с опекой.
Женщина по имени Дженис огрызнулась в ответ:
— Матери должны быть со своими дочерями. Особенно когда отец никуда не годен. — Она произнесла последние слова, чеканя слоги, и многозначительно посмотрела на каблуки блондинки и ее упругие обнаженные ноги.
— Да пошла ты, Джей, — вздохнула блондинка. — Да и как знать, может, мать у нее еще хуже. Вот моя точно была хуже.
Они продолжали спорить, но к этому времени наркоманка отошла от прилавка, и Эсфирь поспешно шагнула вперед. Банки с сосисками кончились, остались только нут и одна банка с жареной фасолью, поэтому она молча указала на них. Пожилая работница пункта раздачи, которую Эсфирь часто видела здесь, с ничего не выражающим лицом толкнула через прилавок еще и консервированные персики в сиропе:
— Вот, приберегла для тебя. Если что-нибудь понадобится, дай мне знать.
Эсфирь не набралась духу кивнуть, опасаясь, что Джон Дэвид испытывает ее и наблюдает откуда-то поблизости. Она лишь на мгновение встретилась взглядом с работницей и попыталась полуулыбкой поблагодарить ее за персики. Женщина по имени Дженис уже исчезла, а долговязая блондинка сложила руки на груди, что-то бормоча себе под нос.
Эсфирь поспешила домой, наступая кроссовками на волочащуюся по земле мятую простыню. Интересно, узнает ли Джон Дэвид, что она вышла из дома, и если да, то каково будет наказание? Если это испытание, то она его провалила. Ей вспомнилась библейская история про Авраама, который связал своего сына Исаака и успел занести над ним нож, сверкающий в лучах утреннего солнца. Так рассказывал ей Джон Дэвид. Бог тоже принес в жертву своего сына Иисуса. В жертву всегда приносили сыновей, и никогда — дочерей. Значит, для родителей важнее дочери? Или, наоборот, сыновья?
Она прошла на кухню, поела, спустилась по лестнице в свою каморку и залезла в постель.
Лежа в кровати, она услышала, как скрипнула дверь и две пары ног пересекли кухню.
Сначала она не узнала голоса Джона Дэвида: он казался более высоким и напомнил ей о человеке, которого она знала давным-давно, человеке с гитарой. Слов она не могла различить, но тон был дружелюбным. Второй голос был девичий. Раздался резкий скрежет стула по полу, сопровождаемый визгом боли и взрывом смеха. Кем бы ни была эта девочка, она очень неуклюжая.
— Эсфирь! — крикнул Джон Дэвид. — Эсфирь, иди сюда!
Она взглянула на парик и простыню, брошенные у изножья кровати.
— Мы не пойдем на улицу, одеваться не надо. Просто поднимись и познакомься кое с кем.
Познакомься кое с кем. Она осторожно поднялась по лестнице в ночной рубашке. На кухне рядом с Джоном Дэвидом стояла девочка, возможно, чуть младше Эсфири, невысокого роста, с темными волосами, заплетенными в косички. На ней были черная футболка и короткая черная юбка, которая открывала грязные ноги, белеющие выше выцветших пестрых носков.
— Эсфирь, это Шарлотта, — сообщил Джон Дэвид.
Эсфирь с ужасом увидела, что он сбрил бороду, и сразу вспомнила гитару на ремне с вышитым узором, комнату с плакатами на стенах. Кожа, прежде спрятанная под бородой, оказалась розоватой и бугристой, как куриная шкурка, рот выглядел маленьким и тонкогубым, над кадыком виднелся крошечный порез.
Ей вдруг подумалось, что имя Шарлотта начинается с той же буквы, что и слово «шлюха». Эсфирь не отрывала глаз от пола, но чувствовала, что Шарлотта с любопытством рассматривает ее, и внезапно устыдилась своего вида: заношенная ночная рубашка поверх джинсов, которые он выудил из мусорного контейнера; из-под обтрепанных отворотов выглядывают грязные босые ноги. Интересно, не воняет ли ночная рубашка? Ее никогда не стирали.