Женщины также худощавы, на них надеты сари, верхняя часть которого слегка прикрывает грудь, спина и руки обнажены. Обуви тут не носят, только у нескольких человек я видел на ногах сандалии с петлей для большого пальца.
Возле жилищ, в тени крыш, прячется от солнца домашний скот. Рога животных выкрашены в ярко-красный, голубой или зеленый цвета. На них наконечники. Молочность коров невелика — три-четыре стакана в день, поэтому и вымя у них едва заметно. Наши козы куда производительнее.
По дороге мы встречали женщин, собиравших на шоссе листья, унесенные ветром. Это «ничейная» зелень. Трава на лугах и полянах принадлежит помещику, и кошение ее строго преследуется. Своих покосов у крестьян нет, они пасут скот на улице села.
K вечеру осмотр закончен. Мы зверски устали от напряжения и огорчения: такая вспышка малярии — для всех неожиданность.
Пока готовится ужин, я иду побродить по селению и теперь внимательно рассматриваю его дома. Они сложены из стволов нетесаных деревьев, обернутых тростниковыми матами, и крыты сухой соломой. Внутри темно, свет и воздух проникают сквозь щели под самой крышей. Двери всегда открыты. Глиняный пол подметен, на нем разостланы коврики, циновки. Посуда аккуратно расставлена по полкам. На шесте висит зыбка.
Питьевую воду жители деревни достают из глубокого колодца медным кувшином. Но есть и водоемы со стоячей водой, поросшие ряской, — благодатные места для малярийных комаров.
С утра следующего дня лаборанты начнут обрабатывать водоемы ДДТ. Не оставят они без внимания дома и дворы, все зальют спасительной струей раствора, уничтожающего не только насекомых, но и их личинки.
ХРАМ С КОБРАМИ
После ужина отправляемся осматривать индуистский храм возле Махрдезварана. Он очень старый — ему более 600 лет, но здание и толстые стены, окружающие его, сохранились полностью. Правда, в стенах зияют глубокие щели и выбоины, резные каменные ворота выщерблены, а колонны у главного входа потрескались. Кое-где вдоль карнизов торчит трава. Так выглядят наши старинные церквушки где-нибудь возле Пскова или Новгорода.
Храм — «дхармашала», он является пристанищем паломников. Здесь для них всегда имеются кельи, как номера в гостинице.
В храме шла служба. У входа старик монах продавал кокосовые орехи. Мои спутники купили по ореху, а Четти взял два и один передал мне. Оказывается, по обычаю, каждый входящий сюда должен принести его в дар богу.
С орехами в руках, словно со свечками, направляемся в большой, уходящий в глубину зал. Множество превосходно сохранившихся колонн образуют длинный, узкий коридор. Здесь темно, душно, пахнет ладаном, ромашками и еще чем-то, от чего сильно першит в горле и кружится голова.
Идем гуськом друг за другом, держась за стену. Впереди виден светлый квадрат — вход в святилище храма. Я первым переступаю его порог. Горит несколько свечек. Сквозь сизую пелену дыма, струящегося из мраморных кадильниц, различаю монаха, стоящего у огромной трехметровой статуи божества.
Поворачиваю голову, вздрагиваю и пячусь назад. Прямо на высоте моих глаз стоит «столбом» крупная кобра с широко раздутым капюшоном. Голова ее наклонена вперед, черные зрачки окружены светло-оранжевыми радужками, изо рта свисает тонкий, раздвоенный желтый язык. Злобное чудовище как бы пристально наблюдает за каждым моим движением Я бросаюсь в сторону, но тут меня караулит такой же полный ненависти взгляд второй кобры. Эта страшная, омерзительная пара, конечно, олицетворяла самые тяжкие грехи человека. Даже убедившись в том, что змеи бронзовые и, следовательно, не могут причинить зла, я не мог отделаться от чувства тревоги и душевного смятения.
Ко мне медленно приближается обнаженный по пояс монах с бритой головой и темно-шоколадной блестящей, как шелк, кожей. Он вперил в меня неподвижные, как у кобры, зрачки, и я застываю, словно кролик под взглядом удава. Монах берет мой орех, взмахом ножа раскалывает его пополам и кладет половинки к стопам статуи. Он переступает с ноги на ногу, что-то протяжно поет дребезжащим голосом и кланяется божеству. Затем крошит куски камфоры и кидает их на раскаленные угли чугунного противня. Воздух, и до того насыщенный запахами, становится удушливым. А монах рассыпает горстями лепестки жасмина и, к моему изумлению, начинает танцевать. Он воздевает руки, медленно кружится и нараспев читает молитву. Длинные тени прыгают по стенам, потолку.
Оглядываюсь и никого не вижу рядом. Мне кажется, что я уже не выйду отсюда никогда, что эти прыгающие тени вот-вот подхватят меня и куда-то умчат. От духоты, нервного напряжения, страха почти теряю сознание, но беру себя в руки, отхожу в сторону и тут замечаю Четти.
Однако монах уже между нами, он наклоняется к липу Четти и мажет его ярко-фиолетовой краской. Я откидываюсь назад, натыкаюсь на одну из змей и чуть не падаю. Судорожно хватаю Четти за руку и тяну его к выходу.
Во дворе полной грудью вдыхаю свежий воздух, постепенно прихожу в себя. Вытираю платком пот и с удивлением замечаю, что платок и ладони рук запачканы ярко-лиловой краской. Когда монах ухитрился покрасить меня, я так и не вспомнил.
— Вот уж никак не ожидал от вас такой впечатлительности, — говорит Четти, обнимая меня.
— Я и сам поражен не меньше вас, но, признаюсь, плохо понимал, что со мной происходит. Такого тонко задуманного спектакля мне не приходилось видеть ни у нас в церквах, ни в католических соборах.
Что это — гипноз, отравление одуряющими запахами? Я, не страшащийся живых кобр, вдруг отчаянно испугался бронзовых подобий!
Что же должны испытывать, попадая в такой храм, люди более доверчивые, чем я, мистически настроенные?
— В Индии к подобным зрелищам привыкают с детства. Может быть, поэтому на нас они действуют не так, как на неискушенных европейцев.
Пока мы разговариваем, из храма выходит совершенно спокойная госпожа Нагарамнана. К счастью, она не была свидетелем моего смятения. С умилением разглядывает она барельефы, статуи, молитвенно складывает ладони и кланяется каменным богам.
К нам подходит местный житель. Тронув Четти за рукав, он доказывает на вершины гор. Там, словно при извержении вулкана, клубятся темно-синие облака.
— Скорее в машину! — кричит Четти. — Иначе отсюда не выбраться.
Бегом опускаемся в селение, прощаемся с жителями и остающимися здесь лаборантами.
Невероятно парит! В горах бушует гроза, слышны раскаты грома, сверкают молнии. Дождь, настигший нас, яростно стучит по стеклу машины.
Постепенно нас окутывает сплошной туман. Молнии сверкают совсем близко, и грохот грома заглушает шум мотора. Осторожно двигаясь, преодолеваем опасные повороты и спускаемся на равнину. Страх перед молниями выгоняет обитателей джунглей на дорогу. Свет фар время от времени выхватывает из темноты чьи-то глаза. Мы гадаем — чьи. Высоко на ветвях блестят глаза обезьян, а вот через шоссе пробежал шакал. Огромные, как фонари, глаза, висящие над дорогой, принадлежат, вероятно, буйволам или слонам. При нашем приближении они исчезают. Их владельцы свернули в мрачные джунгли.
Внизу дышится легче, уже видны звезды и дальние зарницы.
Май — праздник весны в Южной Индии называется «васантпанчами» (царь времен года). К нему обычно приурочивают свадьбы.
В небольшом селе, лежащем на нашем пути, мы случайно попадаем на свадьбу. Все жители, торжественные, нарядные, вышли на улицу. На полянке под звуки флейт и бубнов танцует молодежь. У юных танцоров в руках палки; движения сложны, но изящны и выразительны. Танец сопровождается песней, очень мажорной и необыкновенно ритмичной. Зрители дружно хлопают и иногда подхватывают мотив. Настроение у всех приподнятое. Нас окружают и не хотят отпускать. Только мрачное, в свинцовых тучах, небо заставляет этих гостеприимных людей согласиться, что нам пора ехать. Сни-то знают, как опасен ливень для тех, кто в пути.
Поздравляем молодоженов и желаем им счастья. Я дарю невесте матрешку, внутри которой спрятаны еще восемь таких же раскрашенных матрешек, и выражаю надежду, что детей у них будет не меньше. Под крики одобрения троекратно, по-русски, целую жениха и невесту, и мы отправляемся дальше.