– Как будто на свалке цивилизации оказались, – сплюнула Лукас.
Ну на свалке так на свалке. Нашли пару стульев колченогих, сели возле кучи какой-то рухляди, прихлёбываем из горлышка. Подкрепились немного и дальше пошли.
Навстречу – конница. С шашечками. Не с шашками, как у казаков, а с шашечками, как у такси когда-то были.
– Э-ге-гей! – кричат. – Эх, прокачу! Садитесь к нам, – и шёпотом, – за полцены…
– А я и за треть отвезу, – ярится другой.
– Да твой Боливар не вынесет троих. Сдохнет по дороге.
– Это мой-то не вынесет? Да я тебе, морда автомобильная, сейчас все чакры пересчитаю! Смерть бензинофашистам!
– Точно, бей гада техногенного! Пацифизди его и в хвост, и в гриву, – охотно поддержали драку конные таксисты и ввязались в дискуссию.
– Садитесь ко мне, – тихо сказал пожилой всадник в кепке. – Они теперь до утра будут гарцевать, хвостами трясти да транспорт портить. Расквасят друг другу рожи и прямо здесь и уснут, бомбилы, туды их на автозаправку.
Залезли мы на коня – ничего так, удобно. Сиденье на двоих, а сбоку коляска. Как у мотоцикла. Едем, шоферюгу спрашиваем:
– Давно ли таксисты на коней пересели?
– Да как указ вышел, что лошадь – нечистое животное, которое и есть можно, и в жертву приносить, и даже как лошадиную силу использовать. До того, конечно, на горбу своём пассажиров таскали.
– Ага, понятно, – ничего не понимает Лукас. – Автомобильчиков у вас, стало быть, нету. Не ездите. Может, и телевизоры под запретом, и щи лаптем хлебаете?
– Почему лаптем? Кто чем – кто галошами, кто сапогами, а если кто с претензией – дамскими туфельками из бересты. А вся пакость неэкологичная, которой вы тут ругались, под запретом, понятное дело. Да её уже и не осталось. Только, поговаривают, в далёком-далёком царстве-государстве Лодейное Поле, где живёт племя отверженных всем цивилизованным экологическим миром технодикарей, – там ещё что-то осталось. Но они – это же отбросы цивилизации, атавизм культуры. У них даже – не поверите – дома из камня.
– А у вас деревянные, что ли? – не поверил Лесин.
– Почему деревянные? Деревья убивать – смертный грех. Даже плоды и ветки срывать можно лишь по специальному разрешению Верховного Совета Мудрейших Старейшин. Из земли дома строим, касатики, из земли. Земля – она…
– Она от бога нам дана, – кивнул Лесин, – и будет век всем нам верна. А что, дедушка, неплохо бы…
– Ну угости, – не стал притворяться старый таксист. – Угости, если хороший человек. Я вам за это руль покажу. Настоящий. Ещё довоенный.
Дали мы Будде Петровичу отхлебнуть (их почти всех тут, как он нам объяснил, звали Петрами – в честь Петра Чайковского, или Буддами – в честь Исуса Петровича Христова по кличке Будда), он и разоткровенничался:
– Раньше-то я таксистом был, настоящим. Руль, колеса, коробка передач. А потом вооружённые бунты пацифистов переросли в революцию. И гражданскую войну. Партия Окончательной и Беспощадной Войны за Мир проиграла Боевому Отряду Мирных Пацифистов. Проигравших казнили публично, города их поддержавшие, сожгли напалмом и ядерными бомбами. Своих тоже постреляли – в горячке. Ну, и начали строить мир без убийств и насилия.
Мясо не ест теперь никто, собаки и кошки – священные животные. Убийство комара приравнивается к государственной измене. Тараканы – национальное достояние.
– Что ж вы жрёте, люди добрые?
– Ну, в основном, или контрабандные овощи или…. хе-хе… государственных преступников, – тут он облизнулся. – Шучу, шучу. Лошадей мы едим, кого же ещё? С тех пор как заговор террористического бандформирования «ЦСКА – чемпион» был раскрыт, коней… ну я вам уже говорил.
– Ладно, Петрович, – говорим, – все у вас тут хорошо, все экологично и миролюбиво, пацифизм всюду свирепствует, а водка наша космическая кончается.
– Намёк понял. Не технарь. Милости прошу – кафе «Мир вам, мирные и добрые люди, берегите природу».
– Длинное, конечно, название, – оживился Лесин.
– Зато мрачное, – согласилась Лукас.
– Главное, что обстановка – весёленькая, – голословно возразил Будда Петрович, – осторожно – гильотина.
Место и впрямь оказалось приятным. Столы в виде дыбы, стулья с испанскими сапогами, на виселицах свечи в виде конских голов, вместо графинов – черепа, вместо рюмок – детские черепа. На задрапированной чёрным бархатом сцене цыгане-флейтисты дуют в косточки ворованных лошадей.
– А пьёте, наверное, вы тут кровь, да? – просекла Лукас.
– Ну, в каком-то смысле, конечно, кровь, да… Но не из пшеницы же спирт гнать?
Выпили мы «Кровянки-лошадинки» – ничего, портвейном отдаёт с коньяком смешанным. Зато вкусно. Разнежились, успокоились: ну овощи контрабандные, ну сосиски из конины, без хлеба и горчицы, но в остальном-то – жить можно.
Тут вопли и раздались.
– Всем лежать, это экологическая полиция. Кто ромашку раздавил на Октябрьском поле? Десять светил заграничных ей сейчас лепестки реанимируют. Кто, гады? Лежать! Стреляю!
И в самом деле начали стрелять. Только не из автоматов, конечно, а из луков. Тетива из конских жил звенит, стрелы костяные в стены впиваются, публика кричит, конечно: «Смерть коням-убийцам!», «Зенит – чемпион!», «Миру мир!», «Да здравствует Главный Экзекутор Верховного Совета Мудрейших Старейшин – Свами Подбухадьба!» – да всё без толку.
Тут наш таксист не выдержал, вскочил на ноги и закричал, как полоумный, тыча в нас корявым перстом:
– Смерть шпионам! Вот они – из Лодейного Поля! Точно! У них водка не кровянка! Проверьте, сволочей.
Хватают нас под белы рученьки, обыскивают, а у нас – ничего нет! На Петровича всю водку и израсходовали, старого дурака и предателя. Он смотрит на нас со слезами, винится:
– Я шофёр, да не таксист, не таксист я был до войны, главу ФСБ возил. Лаврентия Палыча Гагарина. Ну и сам – стукач, подлец и гегельянец.
– А Гегель, между прочим, ромашки рвал, рвал! И деревья рубил – он же дровосек, правда, Лесин? – пошла ва-банк Лукас.
– Точно! Пидар. Гей. Гейгель ваш – пидар. Гомосек, – разумно и в самую точку подтвердил Лесин. – Меня от него рвёт на ваши ромашки. Рюмашки спрятались, убрали водочку… – запел он вдруг.
Лукас даже испугалась было, но экологическая полиция уже метелила Будду Петровича.
Под шумок прихватили мы водочки-кровяночки, конского плова, лаваш из гривы, холодца из копыт да и пошли себе потихоньку. На выходе какой-то просветлённый нам конских лепёшек предложил, чисто по-экологически, но мы отказались: и так тяжело.
Глава одиннадцатая.
Канавы Вертибутылкина.
Идём, Лесин то ржёт по-лошадиному, то норовит на галоп перейти. Лукас тоже: как увидит где цветок, так сразу рвать и метать. Встретили гусеницу – чуть не подрались. Каждый первым раздавить хотел.
Кровянка-лошадинка успокоила и помирила. Идём дальше, смотрим: а дома не из земли уже, а настоящие. Только какие-то кривые и разноцветные. Как будто их строил сумасшедший архитектор Вертибутылкин.
– Слушай, – говорит Лукас, – дома тут какие-то кривые и разноцветные. Как будто их строил сумасшедший архитектор Вертибутылкин….
– Да уж, – согласился Лесин и повертел в руках стремительно пустеющую бутылку.
Прошли мы мимо дома в виде Ивана Грозного, убивающего своего сына, потом – мимо дома в виде мишек в сосновом лесу (дом-воздушный шар; очень удобно: забираешься по верёвочной лестнице, выходишь – с парашютом, кто парашют забыл – сам виноват, а квартиры ныне дороги!), добрались до дома-Джоконды (тут Лесин запаниковал: решил, что это большой брат за ним наблюдает, а вовсе не огромная, в 124 этажа, голова Джоконды)
– Только без паники! – сообщил он (а это верный и нехороший признак)
– Тогда бежим! – предложила Лукас.
Отбежав от Джоконды метров на десять, мы, конечно, стали задыхаться, падать на землю и просить пощады. Но нас щадить никто не собирался. Впрочем, казнить пока – тоже. Неподалёку от места нашего падения трое рабочих в несимметричных робах от Пикассо одухотворённо копали канаву. Рядом с ними стоял художник, в не менее живописных лохмотьях, и расписывал огромную чугунную трубу изображениями легендарных птиц Сирин, Алконост и Говорун. Художник вёл себя тихо, скромно даже, а вот рабочие ругались вовсю. Мы, было, сунулись к ним, чтобы в драку ввязаться, но, прислушавшись к ругани, так и застыли.