Суетливый парень отодвинул меня локтем и стал копаться в электропробках. Потом чьи-то широченные галифе совсем заслонили меня от торговца.
И отчаянная мысль толкнулась во мне.
Я еще внутренне вздрагивал и колебался, а ноги сделали шаг назад. Потом второй. И не было слышно криков и шума погони. Я сделал еще два шага.
Сердце не колотилось, не бухало, а стреляло очередями, как крупнокалиберный зенитный пулемет. Спина стала мокрой, будто после купания. Я боком пробирался в толпе, ускользая от места преступления.
Должен признаться, что совесть лишь мельком кольнула меня. Я загнал ее в угол мыслью, что дядька в драном колпаке все равно спекулянт и жулик. Зато страх никуда загнать не удавалось. Я был готов к тому, что вот сейчас крепкая милицейская рука ухватит меня за воротник и прямо по воздуху перенесет в заплесневелую тюремную камеру. Мне даже казалось, что я ощущаю ржавый запах оконной решетки.
Несколько раз я уже совсем хотел незаметно выбросить опасную добычу. Но, кроме видения тюремной камеры, передо- мной стояло еще одно: сердитая девчонка с золотистой сеткой волос перед глазами. Смутное сознание, что поступок мой не столько кража, сколько подвиг во имя любви, поддержало меня. И я опустил подшипник в карман. Штаны сразу начали сползать, и пришлось их придерживать.
Я догнал маму. Она не купила ножей для мясорубки и была окончательно раздосадована.
— Где тебя носит? Всегда фокусничаешь! Что это у тебя карман отвис?
Она извлекла подшипник, и я почувствовал, что становлюсь пунцовым.
— Нашел, — хрипло сказал я.
— Обязательно надо всякий хлам подбирать! Убери с глаз.
Я в душе радовался маминому невежеству в технике и медленно отдышался,
— Ума не приложу, во что тебя одевать, — печально сказала мама. — Пошли поищем снова.
Я был готов на все, даже на те парусиновые штанишки, лишь бы покинуть опасный участок.
И наконец нам повезло!
Худая решительная женщина предложила нам брюки изумительной красоты.
Это был полукомбинезон из вельвета (его тогда почему-то называли просто «бархат»). Черные штанины, малиновая грудь, такие же отвороты внизу и широкие лямки со сверкающими пряжками. Я от восхищения даже забыл про подшипник. Представил, как появлюсь перед Майкой в столь мужественном виде, и горячая волна восторга накрыла меня с головой.
Но тетка назвала такую цену, что маму пошатнуло. Она даже сказала:
— Совесть-то у вас есть?
Женщина ответила, что совесть есть, но денег за нее не дают, а жить надо. К тому же товар заграничный, американский.
Наверное, эти брюки попали к нам в одной из посылок, тех самых, которые вместе с яичным порошком и тушенкой Америка посылала нам во время войны «для помощи».
Мне очень хотелось получить заграничные штаны. Я готов был обещать маме полное послушание на вечные времена и сплошные пятерки в табеле. Но мама и женщина торговались, и нельзя было вмешиваться, чтобы не сорвать дело.
Наконец чудо свершилось. Сверток с брюками перешел ко мне, и солнце засияло в два раза ярче.
Жизнь состоит из постоянной смены радостей и огорчений.
Дома, когда я надел обновку, мама ахнула, опустилась на стул и вдруг начала смеяться. Все громче и веселее.
— Санкюлот, — говорила она. — Гаврош! Кошмар, честное слово!
Что такое «санкюлот», я не знал, а в слове «Гаврош» не видел ничего смешного. И при чем здесь кошмар?
Я боком пробирался в толпе, ускользая от места преступления.
Я обиженно повернулся к зеркалу. Ну и что? Надо сказать, что брюки пришлись впору, сидели как влитые. Правда, были они длинноваты, на ногах собирались в гармошку, да и ширина внизу была, пожалуй, чрезмерная. Малиновые манжеты подметали пол. Но это даже придавало особый шик!
Мама, однако, думала не так. Она уже перестала смеяться.
— Да, без переделки здесь не обойтись…
(Этого еще не хватало! Какая переделка?)
Мама смотрела прицеливающимся взглядом.
— И вообще… Зачем тебе к лету длинные штаны? Я тебе из них две пары сделаю.
Я тоскливо взвыл.
Но мама уже приняла решение. Она заявила, что плату за брюки отдала двойную и, значит, иметь двое штанов за эти деньги правильно и справедливо.
Я удалился на кухню, чтобы не видеть жуткого надругательства над американскими брюками. И предался скорби.
В комнате лязгали ножницы и стучала машинка. Она мне казалась пулеметом, открывшим огонь из предательской засады.
Через час мама позвала меня на примерку. Я подчинился с мрачной покорностью и не стал смотреть на себя в зеркало, но потом украдкой посмотрел.
Ну, если говорить честно, то вид был не хуже, чем раньше. Даже аккуратнее как-то. Однако я не признался в этом даже себе.
— Все прекрасно. Нечего дуться, — сказала мама.
Но я продолжал дуться до вечера.
А вечером перестал.
Во-первых, потерянного не вернешь. Во-вторых, пора было приниматься за самокат, а в плохом настроении браться за работу нельзя. В-третьих, если разобраться, то длинные штаны летом и вправду были ни к чему. Кроме так называемой «солидности», в них не было ничего хорошего. Жарко в них и неловко. По лужам не поскачешь, футбольный мяч гонять неудобно. Через забор полезешь — зацепятся. К тому же я очень любил бродить по густой прохладной траве, когда высокие листья и стебли мягко щекочут колени и кажется, будто идешь в струящейся ласковой воде.
Враг
Ночью мне приснилось, будто я в длинных, еще не обрезанных штанах еду на самокате мимо Майкиной калитки. Майка выходит на тротуар, удивленно смотрит на меня и начинает хохотать. Она так обидно хохочет, показывая на меня пальцем и встряхивая волосами.
— Отойди, сшибу! — ору я. Майка отскакивает и ехидно кричит вслед:
— Жулик! На краденом подшипнике едет!
Ой, мама! Я от внезапного страха чуть не лечу кубарем. Оглядываюсь. Горбоносый дядька в колпаке большими шагами настигает меня. Он дует в милицейский свисток и лязгает громадными ножницами. Я понимаю, что он хочет отстричь мне голову. Пытаюсь набрать скорость, а ноги путаются в штанах и примагничиваются к тротуару. А ножницы: ж-жик, ж-жик!..
И так несколько раз в эту ночь. Правда, голову он мне не отстриг: я успевал проснуться.
Поднялся я рано. Лучше уж совсем не спать, чем видеть во сне такие страхи. А мама решила, что мне просто не терпится отправиться в обновке в школу.
Напрасно она так думала. Наоборот, я опасался, что американские штаны да еще в урезанном виде вызовут в классе обидное веселье. Но главная забота у меня была другая: понадежнее спрятать проклятый подшипник. Пусть лежит подальше от всех глаз, пока не поставлю на самокат. Мне казалось, что, как только я его приделаю к Оленю, он перестанет считаться краденым. Ведь он будет частью самоката, а самокат-то мой…
В школу я пошел дальней дорогой — через сквер у цирка. Утро было теплое и ясное-ясное. Такая синева стояла над городом, что даже оконные стекла сделались голубыми, как осколки моря.
От изгороди я повернул к середине сквера, пересек поляну, усыпанную золотыми веснушками одуванчиков, и нырнул в полосу кустарника. Это была желтая акация.
Зеленые стволы кустов разрастались по сторонам от корня, а в середине получался будто шалаш. Тенистый, прохладный, кружевной. Крошечные кусочки неба голубели в разрывах листьев, похожих на перья. Здесь пахло травяными соками и влажной землей. И можно было найти много местечек для тайника.