завете, заключенном между Ним и Отцом: некое oportuit, некое обязательство было на Нем. Все это надлежало пострадать Христу. И в каком же моменте времени мы отыщем исток этого обязательства, этого надлежало, этой необходимости? Где, мы скажем, все это началось? Несомненно, та воля, по которой Христу надлежало пострадать, была предвечной волей, и было ли хоть что-нибудь прежде того, что было предвечным? Бесконечная любовь, предвечная любовь; последуйте же с благодарностью в этот дом и обдумайте всерьез, можем ли мы обнаружить во Христе какую бы то ни было свободу умереть или не умереть; эта необходимость умереть, эта воля так же вечна, как эта свобода; но что же, в какую малость вменил Он и эту необходимость, и эту смерть? Отец Его называет это всего лишь укусом, и укусом в пяту (а змей будет жалить Его в пяту[903]), но так и случилось, змей вмешался и причинил Ему смерть. Сам Он называет это всего лишь Крещением, как если бы Он предполагал стать лучше с его помощью. Крещением должен Я креститься, и томился Он, пока оно совершится[904], но это Крещение было Его смертью. Дух Святой называет это Радостью (за Радость, предлежащую Ему, претерпел Крест[905]), и не радостью награды, которая последует за Страстями, но той радостью, которая исполняла Его в самом средоточии этих мук и которая исходила из Него; когда Христос называет то, что с Ним, Чашей, Calicem, и не иначе (можете ли вы пить чашу, которую Я буду пить[906]), Он говорит так не в осудительном смысле и без отвращения к ней: Воистину это была Чаша, salus mundo, спасение всему миру. И quid retribuam, говорит Давид, что воздам Господу? Отвечайте же с Давидом, accipiam Calicem, Чашу спасения прииму[907], примите ее, эту Чашу, которая есть спасение, Страсти Христовы, если и не в прямом подражании, то в вашем нынешнем созерцании. И смотрите, как сей Господь, который был Богом, мог умереть, изволил умереть, должен был умереть ради вашего спасения. О том, что Моисей и Илия беседовали с Христом в час Его Преображения, рассказывают нам и Евангелист Матфей, и Евангелист Марк, но о чем они говорили, сообщает только св. Лука, Dicebant excessum ejus, говорили об исходе Его, который Ему надлежало совершить в Иерусалиме[908]. Речь идет о Его исходе, Exodus, это то же, что слово из нашего стиха, exitus, исход смертный. Моисей, который своим Исходом прообразовал исход Господа нашего и, проведя Израиль из Египта через Красное море, предрек своим пророческим действием Христа, Который проведет род человеческий через море Своей крови. И Илия, чей исход и путь из этого мира были образом Христова Вознесения, был, несомненно, совершенно утешен беседой с благословенным Господом нашим de excessu ejus, о полном осуществлении всего этого в Его смерти, которая должна была совершиться в Иерусалиме. Наше размышление о Его смерти могло бы быть еще более чревным и задевать нас сильнее, поскольку оно касается того, что уже совершилось. У древних Римлян была особая брезгливость и ненависть к имени смерти; они не могли прямо называть смерть, нигде, даже в своих завещаниях. Так, они не могли бы сказать: Si mori contigerit, но только: si quid humanitus contingat, то есть, не: в случае моей смерти, а: если постигнет меня то, что присуще (всякому) человеку. Но для нас, которые каждый день говорят о смерти Христовой (распят, умер и погребен), может ли для нас память о нашей собственной смерти или упоминание о ней быть вещью досадной или страшной? В эти последние времена появились среди нас люди, которые не смущаясь поминают смерть, и смерть Господа нашего, но в нечестивых клятвах и в проклятиях. О несчастные, ведь это о них будет сказано, что они никогда не призывали имени Иисусова, потому что призывали его