память в мелких кляксах тут и там,
поцелуи кстати и некстати,
флоры перезвон по сторонам,
а в конце, как говорят, в финале,
снова тот же звездный небосклон,
тот же сон без снов в глухом провале
и рассвет - и тот же марафон.
* * *
Уютной ночью голова молчала,
лежала на подушке и молчала,
спала, наверно, очень крепким сном.
На ней свистели ноздри одичало,
они, конечно, ей принадлежали,
но все же свист лишь им принадлежал.
А голова лежала на подушке,
которая лежала на матрасе,
который был расстелен на кровати,
которая стояла на полу.
И было очень все архитектурно,
а если не ханжить а ля культурно:
многоэтажно, - надо бы сказать,
как в русском мате,
если хочешь знать.
Но ничего отнюдь не побуждало,
скрывать или выпячивать начало,
которое наглядно означало
то, что совсем излишне означать,
поскольку голова во всю молчала,
спала и ничего не понимала,
и ночь над ней бесшумная стояла,
а может, не стояла, а лежала
или, допустим, просто помогала
той голове молчавшей
крепко спать.
И слава Богу, скажем ей спасибо
за то, что и устам дала покоя,
фантазию души остановила
и ум от необдуманных поступков,
как хочешь,
а уберегла.
Или отсрочила,
по крайней мере, на день.
* * *
Э. Б.
Сколько знаю тебя,
ты всегда удивляешься,
даже если молчат
и глаза, и уста,
ты не входишь обычно,
а словно являешься,
как волшебная фея
из глуби холста.
"Ну так что?", -
вопросительно
(бровью, как радугой),
"Ну так что!", -
повелительно
(всем госпожа),
будто видишь впервые,
а ведаешь задолго,
как обманчива жизнь
на крутых виражах.
Есть в тебе этот шарм
величин и величия,
эта мера покоя и плоти,
и зов -
королевство огня
и исчадье приличия,
где стихает душа
и безмолвствует кровь.
Есть в тебе этот взгляд
ностальгии и трепета
по безумной луне,
по надежным друзьям,
не надламливай бровь
и не спрашивай,
где это,
потому что, поверь,
я не знаю и сам.
* * *
Ни в чем, ни в чем
не постигаю смысла,
он всем открыт,
а я как будто слеп,
и дни мои
то весело, то кисло
бегут и заметают
всякий след.
Я ем и пью,
на службу поневоле
с зарей встаю
за трепетную мзду,
по мере крут,
не в меру чуток к боли,
не чту и не ищу
свою звезду.
С живыми - жив,
к величью безучастен,
из всех страстей
любовью лишь богат,
по камертону,
видимо, - ненастье,
по ритмике,
наверное, - раскат.
Не вынося
ни прыти злой, ни боя,
героев не ценя
ни в грош, ни в грамм,
склонюсь смиренно
только пред изгоем,
изгнаннику
жилье свое отдам.
Театру воль,
амбиций и стараний
безволье леса
тихо предпочту,
локтям - луну,
основам - жизнь на грани
и песнь травы,
что застит пустоту.
* * *
А. Л.
Кому-то шорохи и скрипы двери,
кому-то веры, гимны, кулаки,
а мне одно - нести свое безверье,
всем скрипам, верам, гимнам вопреки.
Уймись душа!
Что жизнь единым хлебом?
У мальчиков иная нынче высь -
но женщине из музыки и неба
попробуй как-нибудь не поклонись.
Сумеешь - нет? Замри тогда в молчанье,
в поклоне безымянном изойди.
Слова красны. Но в скрежете мычанья
не крик ли отворившейся груди?
Пускай огни и ветры в ней нетленны,
ей ни к чему рисованный полет:
в ней музыка, с руками на коленях,
согреет, оправдает и поймет.
* * *
Вот так и жить, не думать ни о чем,
чай заварить, смести с клеенки крошки
и под лучом, присевшим на окошке,
ключицы невзначай приотворить.
Какая разница - ключица или ключ,
дверной, студеный или музыкальный,