ключ к правде, ключ инструментальный,
ключи познания, любви счастливой ключ?
И тут же ключница и почему-то клюв,
полет орла над далью синеокой,
гнездо, птенцы, плач матери глубокий
и вечная борьба добра и зла.
Вот так и жить, не развязав узла,
не зная: возраст - узость или мудрость?
Но кто-то пусть решит и эту трудность,
а я, пожалуй, вновь начну с угла.
В углу диван с грустинкой на челе,
Шагал над ним из-под стекла смеется,
единый мир, и весь на части рвется -
на счастье ли, во славу ли, к беде?
Однако это знают уже все.
Я пол мету, потом к друзьям - на ужин,
и вот уж пес их, мыслью перегружен,
меня встречает в дьявольской красе.
* * *
Кружат облака над домами,
и голых дерев кружева
колышутся под облаками
под ветром, заметным едва.
Все пройдено. Тени печали,
в классическом словно стихе,
где слезы и грезы, и дали,
и души - в тоске и грехе -
Украшены рифмою певчей
и строгою линией строк,
и выспренней звонкою речью,
бичующей зло и порок.
Эффект красоты или скуки
в таком равновесье огней?
Не знаю. Но тяга к разлуке
настойчивей все и сильней.
* * *
Отношения, друг, отношения -
выше пояса, в клетке грудной,
где господствуют муза крушения,
младость ветра и мука кружения
по кругам канители земной.
Ах духовная речь, ах высокая -
мудрецам бы ее, мудрецам,
ну, а мне бы тебя, черноокую,
чтоб какой-нибудь ночкой глубокою
да на тройке лихой в бубенцах.
Захлебнуться б в твоей непочатости,
непечатной тряхнуть стариной
на пределе греха и проклятия
в круговерть до звезды, до распятия,
до последней кровинки живой.
Только нет, ни к чему эти шалости,
эти смертные пляски глубин,
эти выси вне меры и жалости,
этот вызов тоске и усталости
на закатном разливе седин.
Ну да празднуй же, клеть выше пояса,
скоморошества крест ледяной,
клокотанье безликого логоса
да паучью шарманку вполголоса
в безгреховности хляби грудной.
* * *
Я умру -
сигарета погаснет
и меж скал шелохнется прибой,
ветерок шелестнет меж акаций
и всплакнет под шумок надо мной.
И в классической скорби мгновенья
будет мне благодатная весть:
жил я в полном согласье с твореньем
всех других земнородных существ.
Ничего я иного не делал,
не пыхтел, выбиваясь из сил,
но последнюю ложку к обеду
с кем-нибудь непременно делил.
Был я в сговоре с ветром и снегом,
ревновал их к деревьям всерьез,
никогда не заигрывал с Небом,
хоть порой умилялся до слез.
Что ж,
пускай догорит сигарета,
пусть меж скал шелохнется прибой -
каждой твари когда-нибудь где-то
обязательно нужен покой.
По краю игры
Дожил я до серой шапки,
увенчавшей жизнь мою,
проторчавший в мире шатком
жизни сладкой на краю.
Лишь идеи, мысли, споры
о пороках мировых,
о царях, на казни скорых,
о рабах покорно-злых.
Крики, взмахи, звон бессонниц,
гибель тела, плач души,
рюмка водки - для фасона,
для прокорма - горсть лапши.
Но на днях дружок мой новый,
парень клевый и поэт,
мне сказал: "На что вы, Лева,
потеряли столько лет?".
И добавил, что к идеям
равнодушен был всегда,
тяготел взамен к индейкам
и к лошадкам иногда.
И спустя еще с минутку
вновь промолвил, не тая,
что всерьез игру и шутку
числил солью бытия.
Что ответить - сам не знаю.
Этот каверзный вопрос
сам в себе ношу как знамя
старой тачки без колес.
Старой тачки, жизни тряской
без руля и без ветрил,
столь напрасной, что не ясно,
а была ль? И я ль в ней был?
Словом, нет теперь отбоя
от вопросов сволочных.
Может, стих, решил я с горя,