Детей своих от скверны огради,
Не допускай, чтоб псы их так терзали!
И вот на Божий свет повыползали
Те, что - о чудо! - сдохнуть не смогли,
И в углях, еле тлеющих в груди,
Зардел костер позора и страданий.
Но жизнь есть жизнь. Еще дымились раны,
Когда войдя толпою в Божий дом,
Они, устав от немоты печали,
Подняли гвалт и спорили о том,
Чисты ли жены их. И можно ли - нельзя ли
После того, что было с ними днем,
Вновь спать под общим одеялом?
И небо не пошло на них обвалом.
Все потекло, как прежде, как бывало,
Пока не разразился новый гром...
Войди туда, где прятались они,
Наследники бесстрашных Маккавеев,
Потомки львов из "Ав Гарахамим"
В дерьме от страха чуть не околели.
По двадцать душ в одном углу сидело,
Дрожало прячась и едва дыша,
И все как есть, одно больное тело
Молилось и сопело, и потело,
Не ведая, в чем держится душа.
Но и за ними смерть повсюду шла,
И настигала, и косила,
И находила их во всех углах,
Ловила, как собак,
И, как мышей, давила.
А на восходе следующего дня
Сын, спасшийся такой ценою,
Над трупом оскопленного отца,
В ладони погрузив овал лица,
Стоял и плакал, словно над собою.
Зачем ты плачешь, человечий сын,
Слезой не потушить в душе пожара.
Зубами скрипни, гневом прорасти,
А нет?! - Растай, как восковой огарок.
Смотри - вдали, за городским тем склоном,
Конюшня возле садика стоит,
В ней стая птиц, от крови опьяненных,
Тела убитых рвет и потрошит,
И весело кружит над мертвым домом.
Там, на земле, нежданно ставшей моргом,
Колеса, растопырив пальцы спиц,
Залитые мочой, забрызганные мозгом,
Изломы выперли для будущих убийств.
И катится к закату солнца диск,
И кровь с лучей стекает, как по розгам.
И ты, тихонько отворив ворота,
Войдешь туда. И ужас, и испуг
Прожгут тебя холодным мерзким потом,
Услышишь ты, как стены вопиют
И цепенеют в тишине глубокой.
И под колесами заметишь ненароком,
Как шевелятся части мертвых тел,
И стон ползет по балкам и по блокам -
Последний стон в предвечной немоте,
Прощальный голос боли и упрека.
И Дух любви и скорби изможденно,
Не зная, где найти себе покой,
Парит над каждой стынущей душой
Среди растерзанных и смертью поглощенных
Неведомо зачем, неведомо за что,
Не зная, как кричать и плакать тут еще,
Он крылья простирает, словно руки,
И слезы сами по себе без звука
Безудержно текут и горячо.
И ты, мой сын, рожденный человеком,
Останься здесь, в плену скорбящей тьмы,
И взгляд свой этой скорбью напои,
И сердце с нею повенчай навеки.
А в день, когда твои устанут веки
И душу обмеленье посетит,
Пусть станет для тебя она спасеньем,
Твоим проклятьем, ядом, исцеленьем -
Всем тем, что не имеет выраженья,
Но грудь теснит и пробуждает стыд.
Потом еще ты за город пойдешь,
Не видимый никем и одинокий,
Придешь на кладбище.
На кладбище придешь,
В том видя долг особый и высокий.
И станешь над могилами святых,
Над прахом их, над их умолкшим роком,
И молча будешь слушать тишину,
Что я тебе на сердце ниспошлю,
Чтобы смягчить его, освободить от вздохов
И слезы удержать в глазах твоих.
Но сердце что? Как разъяренный бык
Ожесточась, оно смягчиться не захочет.
Вот здесь они, - теперь уж дети ночи, -
Телята неоплаченной резни,
И если плата смерть не опорочит,
То чем, скажи, за смерть их заплатить?
Простите мне, ушедшие до срока,
Ваш Бог - бедняк, но не палач, не зверь,
И если к вам придет за платой кто-то,
Не мешкая в мою стучитесь дверь.
Я отворю ее, чтоб каждый убедился,
Поверил мне, как брату верит брат,
Я нищ совсем, я гол, я разорился
После таких смертей, потерь, утрат.
Я мог бы только сердцем расплатиться,
Но и оно давно уж не мое,
Оно все с вами, пока будет биться,
В земное погружаясь бытие.
Но не ищите в вашей смерти смысла,
Коль в вашей жизни не было его.
Я здесь, в кругу родных могильных плит,
У самого порога вечной ночи.
Так яростен позор. Так скорбь в груди кипит.
Но что больней? И что здесь правомочней?