ни диктатур, ни демократий,
мне все равно и все тождественно:
и свист бича и хруст объятий.
Мне все равно и все тождественно,
над торжествующим распадом
есть только я и только женщина,
и ничего - вдали и рядом.
Есть только я и только женщина -
две осени в бесстыдной неге.
Пой, листопад, крути-наверчивай
и захлебнись тоской о снеге!
* * *
Как славно по утрам за чашкой молока,
по вечерам за чем-нибудь покрепче
сидеть и незатейливые речи
плести, не торопясь, издалека,
и знать, что ты смешлива и легка,
что бег часов нас больше не тревожит,
что нам совсем не надо быть моложе,
что мы и так не старые пока.
Как странно: мы не знали никогда,
по крайней мере, раньше мы не знали,
что можно жить без смыслов и стенаний,
без поисков путей и ожиданий,
растекшихся меж пальцев, как вода,
что незачем, грамматику поправ,
держать себя на привязи у неба,
что и земля жива не только хлебом,
но если только им - что за беда?
Пусть будет хлеб не горек и не труден -
все остальное вызреет в груди.
Осенний час всегда слегка безлюден,
но жизнь всегда немного впереди.
* * *
Между нами опустилась ночь,
мы в нее вошли, не зная броду,
пел сверчок, убрался дятел прочь,
видимо, сверчку тому в угоду.
Стены света обтекали нас,
ночь, сверчка и дятла, что убрался,
мы не выбирали этот час,
он на нас, как пес с цепи, сорвался.
Пусть пылятся книги на столе,
пусть часы стучат и гонят время -
ничего, в добре или во зле,
нам уже друг друга не заменит.
Чашка чая, чаща и постель
из шершавых листьев дикой мяты,
мир локтей, конвульсий и потерь -
мы ли в нем с тобою виноваты?
Не води свечою по глазам,
в их колодце сложены судьбою
связки слез, колпак и пополам
рассеченный дух тщеты и боли.
Ты молчишь, кружится листопад,
как перо жар-птицы - хвост кометы,
меркнет сон, стирая невпопад
нашей ночи зыбкие приметы.
* * *
Она стирала, шила, мыла,
варила, гладила, мела,
а он, грустя о высшем смысле,
у телевизора лежал
и говорил картавым басом:
- Валюна, принеси попить.
- Валюна, что же ты, зараза,
не можешь мужу угодить?
- Подай салфетку.
- Зажигалку.
- Очки, пожалуйста, найди.
- Ну что с тобой? Тебе ли жалко
родному мужу поднести?
- Подай, Валюна, открывашку,
ведь пиво надо же открыть.
- Подай стакан.
- Налей рюмашку.
- Валюна, кофе завари.
- Подай, Валюна, сигареты
и ногти помоги остричь.
- Ну где же ты, Валюна? Где ты?
С тобой же невозможно жить.
- Ну улыбнись разок хотя бы.
Ну что же ты надулась вдруг?
Ну что же надо? Что же надо?
Ведь я твой самый близкий друг.
Ну вот, взяла и разревелась.
Ну не позор ли? А? Скажи.
Ну ты уже совсем сдурела!
С тобой не стой и не лежи!..
А наглотавшись теленови,
цедил он, тяжек и сонлив:
- Ну до чего же мир хреновый!
Ну до чего ж несправедлив!
* * *
Косить траву – такая дрянь,
косить траву – отрава,
хотя наш труд от обезьян
нас отделяет, право.
Журчит мотор – косу несет,
поверх нее приклеен,
а я вперед его, вперед
толкаю, строг и зелен.
Плюется он зеленым ртом,
траву в меня пуляя,
хватить его разок кнутом,
да вот душа – стальная.
Душа стальная – ни кровей,
ни всякой разной боли,
рычит да прет за трех коней,
не менее, не боле...
Такие мысли на ходу
я в голове вращаю,
и то вращение – труду
весьма предпочитаю.
* * *
Снова судьбы
чрезвычайный поверенный,
взявшись за руль, засучив рукава,
в самую гущу рабочей Америки
вынес меня, не взглянув на права.
Мчусь по утрам
среди люда железного
бьюиков, фордов, ниссанов, тайот -
край совершенства и нрава любезного,
жизни беспечной резерв и оплот.