хорошо в погребке, налегке,
вдалеке от дорог и движенья.
Только дзинькает что-то на дне
уха чуткого в вялой потуге,
тишина на стене, на окне,
на лице легковерной подруги.
Только слышно, как плавится день
на жаровне под лапами солнца.
Превратиться бы как-нибудь в тень
или просто в смешного японца.
И уйти в полноводный уют,
в белый парус слегка затянуться,
чтобы слышать, как рыбы поют
и серьезные птицы смеются.
Хорошо вдалеке от забот
поразмыслить над силой творенья
Божьих рук, Божьих ног или вот
набросать это стихотворенье.
* * *
Постепенно мы все же
начнем уходить друг от друга,
постепенно мы все же
прощаться друг с другом начнем.
Будет солнце вставать
и садиться, и бегать по кругу,
ну а наши круги
разомкнутся на выходе том.
Постепенно на нас
снизойдут невесомость сознанья,
остановленность бега,
призванья, признанья, причин.
Мы начнем уходить
вопреки своему нежеланью,
по железному свойству
круженья потех и кручин.
После звона чудес,
после шумных и бурных открытий,
после пряных претензий,
проклятий, побед, прожектерств
мы уйдем в тишину,
где не будет ни слов, ни амбиций,
ни орбит, ни оков, ни сражений,
ни братств, ни сестерств.
Мы вовсю отдохнем,
мы вовсю, наконец, намолчимся,
мы во всем, наконец,
обретем совершенство и лад.
Хочешь - нет, но оно
непременно зачем-то случится,
как случается ночь
после дня боевых серенад.
Скоро вспыхнет трава,
скоро лето начнет совершаться,
скоро цены взлетят
и некстати заноет плечо,
скоро мы в немоте
будем трудно друг с другом прощаться,
скоро мы уходить
друг от друга некстати начнем.
* * *
Все слова убегут,
расплывутся и выцветут краски,
под обломками памяти сгинут
друзья и враги,
только имя твое
буду вслух повторять без подсказки,
норовя заглушить им развязки
шальные шаги.
Только имя твое -
детский импульс души и гортани:
Валя, Валя, Валюна -
легчайший разрыв немоты,
немудреный набор
или вздор предзакатных стенаний,
тайный всплеск упований
на бегство из лап пустоты.
Валя, Валя, Валюна, -
срывается с губ, словно с петель.
Валя, Валя, Валюна...
Да нет, ничего, просто так.
Это я - просто так.
Просто вырвалось. Да. Просто ветер.
Просто вечер во мне.
Просто так, - говорю.
Просто так.
Снимки памяти
* * *
На старинной фотографии
молодая моя бабушка:
гордый стан, графини грация,
платье черное до пят
ниспадает вниз кулонами,
модный зонтик, шляпка, локоны
и рука по локоть в сотканном
белом кружеве наяд.
А на снимке моей памяти
гордый стан, в дугу изогнутый,
в дранном выгоревшем платьице,
на горбу сатина клин,
руки в жилах в вечных хлопотах,
пыль седин на ветхих локонах
и лицо по шею в сотканном
мелком кружеве морщин.
Стала голью, стала ведьмою
моя бабушка до времени,
чтоб семью спасти от голода,
от безмерной нищеты,
лишь глаза на снимке памяти
сохранились в прежней кротости
и душа по корень соткана
из тепла и доброты.
* * *
Я помню голод в самом раннем детстве,
в послевоенном зареве утрат.
Я бегал по зареванной Одессе
в изодранных до ягодиц трусах.
Успенский переулок, Преображенка,
развалка, церковь, скверик за углом,
Валек и Тюля, Яшка, Яковенко
и дядя Мить с простреленным ребром.
Мы воровали мелкие предметы:
мороженое, вафли, пирожки.
Бычки* стреляли, делали кастеты
и киные** меняли на ножи.
В развалинах, на камнях, как на тронах,
рассаживались вкруг плечом к плечу
и залихватски - свято и бездомно -
выкуривали строго по бычку.
А дядя Мить, серьезный и отважный,