отяжелев изрядно от четка***,
клял в бога-душу-мать наш мир продажный
и заодно предателей в Цэка.
Мы слушали его с большим вниманьем,
охотно посылая все к чертям,
и рисовая каша, верх мечтаний,
наградой нам была по четвергам.
Ее нам Зинка рыжая таскала,
работая в больнице по ночам.
Мы выли вслух, когда она попалась,
двенадцать лет за кашу схлопотав.
Так мы росли - сурово, бесталанно,
весь мир в руке - хоть обойди пешком:
шестнадцатая станция Фонтана,
Аркадия, Отрада, Лонжерон.
Весь мир в руке, и дважды два - четыре,
веселый бег конвульсий и невзгод.
Жила Одесса, уши растопырив
и слушая Утесова взахлеб.
* Окурки
** Обрезки кинопленки
*** Бутылочка водки в одну четвертую литра, иначе еще: шкалик
* * *
Порой сижу - в дремотность выпадаю,
оставив глаз на краешке листа,
и все, что знаю я и что не знаю,
пред ним кружит, как палая листва.
Какой-то двор среди другого хлама,
колонка с краном довоенных лет,
в ней нет воды, но сгорбленная мама
пытается набрать того, что нет.
Она качает, навалясь всем телом,
зажав двумя руками рукоять,
то вниз, то вверх - но крану нету дела,
в нем нет воды - и нечего качать.
И вдруг пошла, точнее, - просочилась,
но не в ведро, а вдоль колонки той -
и мать, без сил, надеждой засветилась,
что вот теперь спасет меня водой.
А я в бреду тогда и в скарлатине
лежал пластом, весь жаром исходя,
тогда не мог я видеть той картины,
она пришла ко мне лишь погодя.
Так много лет с поры той пролетело,
да и воды изрядно натекло,
но не избыть мне год тот, горб и тело,
и свет надежды, хрупкой, как стекло.
Вода змеей сползала по колонке,
старалась мать, сгибаясь в три беды,
вода стекала под ноги - к воронке,
ведро сухим стояло - без воды.
Длинные тени заката
Добрая тетка лежала годами в постели,
смерти просила, но смерть ее все не брала,
в смежной квартире соседи ругались и пели,
шумная улица тоже вконец извела.
Все ей мешало. Подушка давила на темя,
простынь сползала, провис ненавистный матрас,
что-то сиделка не то говорила все время,
с зятя ее не спуская бессовестных глаз.
Мысли о зяте, - о Господи, что за скотина! -
мысли о зяте срослись с ней, как пламя и дым,
не было дня, чтоб не плакала тетка о сыне,
напрочь забыв, как при жизни скандалила с ним.
Годы толпились в ее неумолчных потемках,
лица витали в ее потускневших глазах,
тоже когда-то смеялась свободно и звонко,
трудно представить, труднее еще - рассказать.
Тоже когда-то была молодой и красивой
и до зари обжигала с любимым уста,
дальше - война и разруха, конечно. И силы
все растрясла на дорогах звезды и креста.
Вдовья судьба - добывала сама все до нитки,
все как положено - горя хлебнула сполна,
горе-то только и было, пожалуй, в избытке,
счастья же, в общем, как видно, была лишена.
Образы прошлого, тусклое солнце Нью-Йорка,
стены в картинах, и внук - знаменитый хирург,
очень гордилась, растила... Но горько, но горько
знать, что и он уже вне ее плачей и мук.
Словно вчера это было: кастрюли, пеленки,
с фото глядит на нее молодой господин,
в толстых очках и с бородкой, изящной и тонкой,
в люди унесся - и все унеслось вместе с ним.
Жизнь, как свеча, - прогорит и забыли, как звали,
жизнь, как свеча - все плотнее и круче нагар.
Только ее еще черти к себе не позвали!
Только ее еще Бог никуда не забрал!
Тусклое солнце Нью-Йорка легло за домами,
тяжек и длителен летний ленивый закат,
сердце давило, подушка слежалась, как камень,
русская речь за окном все срывалась на мат.
* * *
Как ночь бестолкова:
ни спать, ни работать!
Проснулся внезапно в поту и испуге,
взглянул на часы - половина второго,
во сне заворочалось тело подруги.
И мысли, как стаи