Магистр щита, вглядевшись в его равнодушное лицо, крякнул.
— Что-то ты опять скис, парень, — с добродушной укоризной заметил он. — Не дело! Кендал вот-вот на службу вернется, и что он скажет, на такое-то поглядев?..
Нейл пожал плечами. О победе отца над Дымкой он знал, как и о том, что сразу по возвращении из Нижнего Россайна первому алхимику пришлось отправиться обратно в постель — сердце в этот раз герцога не подвело, а вот силы, бросившись в бой едва-едва окрепнув, он все-таки основательно подорвал. Правда, и это уже было позади. Хвала богам, сейчас его светлость уже вполне твердо стоял на ногах и, по словам главного дворцового лекаря, навещавшего его трижды в неделю, «вовсю рвался на передовую».
— Эдак же он снова за сердце схватится, — сказал граф, глядя на Нейла, — а мы с тобой тут седей раньше времени!..
Он хохотнул, однако Нейл в ответ даже не улыбнулся.
— Осмелюсь спросить, магистр, — после паузы сказал он, — отчего каждый, кому от меня что-то нужно, считает своим долгом непременно упомянуть отца?
Айрон, оторопев, не нашелся с ответом. А его собеседник вновь нетерпеливо оглянулся на дворцовые башни и поднял воротник камзола.
— Прошу меня извинить, — сказал он. — Его величество нынче вечером желает видеть своего фантомага в гроте, мне нужно отдохнуть. Доброй ночи.
Он сдержанно поклонился и, свернув от ворот налево, зашагал ко дворцу. Айрон Рексфорд молча смотрел ему вслед. Он знал Нейла едва ли не с пеленок, но сейчас не узнавал в этом холодном, замкнутом человеке с запавшими глазами и жесткой усмешкой того доброго, открытого паренька, что, бывало, встречал его вместе с отцом на пороге гостиной. Как такое могло получиться? Магистр щита, безрадостно хмыкнув, качнул головой и тяжело опустил взгляд вниз. «Прости, Кендал, — подумал он, вспомнив друга, — видят боги, мы этого не хотели… Но разве у нас был выбор?»
В свои апартаменты Нейл вернулся ближе к полуночи и выжатый как лимон. Он не кривил душой, говоря магистру щита о сегодняшней встрече в гроте, — хотя эту огромную пещеру, почти целиком заполненную водой, так называли скорей конспирации ради. Король и вправду нынешним вечером пожелал присутствовать на тренировке своего фантомага, вместе с эль Гроувом, и оба увиденным остались вполне довольны — жаль только, о себе Нейл такого сказать не мог. Драконы бесились. Они вились под потолком пещеры, обрывая силовые арканы, сопротивлялись воле творца и скалились не хуже своего собрата, там, в зеленой гостиной, хотя состояли из воды, а не из огня. Нейлу стоило большого труда удержать их на привязи. Он так устал, что даже вежливость ему изменила: когда Рауль Первый поинтересовался, можно ли будет к паре драконов добавить третьего, Нейл довольно резко высказался в том ключе, что для этого главному дворцовому лекарю придется пришить ему еще одну руку. «Я не всесилен, ваше величество, — добавил он. — И я уже говорил, что резерв имеет пределы. Я этих-то еле держу, хотите третьего — ищите еще одного фантомага!» Герцог эль Гроув предупреждающе кашлянул, король уязвленно сощурился, но Нейлу, совершенно измотанному долгой трехчасовой демонстрацией, было уже плевать на священную кровь и набивший оскомину политес. Он сказал правду. И ложиться костьми ради удовольствия его величества, будь это хоть тысячу раз во благо Геона, не имел ни желания, ни сил.
Когда его наконец отпустили, он вернулся к себе, упал на кровать прямо в одежде и долго лежал, упершись в потолок бессмысленным взглядом, — так долго, что его камердинер в конечном итоге рискнул поинтересоваться, не послать ли за лекарем.
— Нет, — проскрипел фантомаг, привычно морщась, и сел на постели. — Я просто устал.
Камердинер вздохнул с таким приторным сочувствием, что Нейла аж передернуло. Он на дух не выносил этого угодливого молодого человека, который был, наверное, лет на пять старше него самого, но порой вел себя словно жеманная девица, а от его слащавого воркования у Нейла иной раз сводило челюсти.
— Подай мне чаю, Юкке, — сквозь зубы сказал он, поднимаясь с кровати. — И можешь идти.
Камердинер изобразил на лице заботливое беспокойство.
— Будет сделано, ваша милость, — прощебетал он. — Но час уже поздний и, похоже, у вас был тяжелый день — не велеть ли Нанетт приготовить постель?..
Нейл последним усилием воли сдержался, чтобы только не послать его ко всем демонам. Слово «постель» в исполнении Юкке звучало настолько двусмысленно, что не будь Нейл так вымотан — точно бы покраснел. «Да за кого они меня принимают?! — в тихом бешенстве подумал он. — За полного идиота?! Фаиз в жизни себя так не вел!..»
— Вели, — трескучим голосом выдавил из себя он. — И неси чай.
— Сию минуту, ваша милость!
Камердинер знакомой кошачьей поступью скользнул к дверям и исчез. Нейл выдохнул. Расстегнув камзол, стянул его с плеч, не глядя бросил на кушетку у стены и подошел к столу. Зажег еще пару свечей, с отвращением взглянул на раскрытое посередине «Овеществление, управление и сочетание», захлопнул его, сдвинул к стене вместе с учебной тетрадью — и, уловив за спиной шорох юбок, сказал:
— Приготовь постель, Нанетт, и иди отдыхай.
— Слушаюсь, ваша милость, — отозвался мелодичный женский голос. Юбки вновь зашуршали, мягко зашелестел атлас снимаемого покрывала. Нейл, не оборачиваясь, уселся за стол и придвинул к себе коробку с карандашами. Надо бы заточить, подумал он. И попросить прислать ему еще бумаги — всего ничего осталось…
Горничная, отогнув край одеяла и взбив подушки, удалилась — впрочем, только затем, чтобы через минуту вернуться с подносом.
— Юкке сказал, вы просили чаю, ваша милость, — смущенно сказала она, опуская поднос на угол стола. Нейл, покосившись в ее сторону, хмыкнул.
— Тебе не холодно, Нанетт? — с легкой усмешкой поинтересовался он.
— Холодно, ваша милость?.. — растерялась девица. Нейл, скользнув взглядом по ее декольте, что с каждой неделей становилось всё глубже и глубже, только махнул рукой. Похоже, кто бы ни приставил к нему эту парочку, он в самом деле считал его идиотом.
— Неважно, — сказал он, отломив кусочек галеты. — Иди. До завтра вы с Юкке мне не понадобитесь.
— Как пожелаете, ваша милость, — присела горничная. И, поколебавшись, все-таки вышла. Дверь спальни за ней мягко закрылась, а Нейл, вновь усмехнувшись, стянул с шеи амулет и покачал головой.
Конечно, ни камердинер, ни горничная не были теми, за кого себя выдавали, пускай исполняли свои обязанности как положено. Но если Юкке бесил хозяина одним своим присутствием, то к Нанетт Нейл относился куда более снисходительно. Всё-таки она была прехорошенькая. Да только не бывает настолько красивых горничных, пусть даже и во дворце, подумал Нейл. И таких откровенных платьев они не носят. И духами от них не пахнет. Он снова вспомнил ползущее вниз декольте и скучливо поморщился. Может, в другое время он и оценил бы его по достоинству, но не теперь — аппетит у него в последнее время пропал не только к еде. Налив себе чаю и в два жадных глотка опустошив чашечку, Нейл положил перед собой стопку бумаги. Вооружился карандашом, вывел на листе одну линию, другую…
Кончик карандаша легко, уверенно скользил белому полотну бумаги, рисуя знакомый профиль, и Нейл, глядя на него, улыбался, не замечая, как медленно расслабляются сведенные усталостью мышцы плеч, а тяжесть в груди с каждым новым штрихом становится всё легче и легче. Высокий лоб, твердый, резко очерченный подбородок, строгая линия губ — на этот раз отец вышел почти как в жизни, только вот взгляд всё было никак не поймать. Нейл, покусывая кончик карандаша, откинулся на спинку стула и прищурился, глядя на портрет. Да, глаза, глаза… Они вообще самое сложное, недаром говорят — зеркало души! Он, недовольно качнув головой, отложил лист в сторону и склонился над следующим. Тихо скрипела бумага под грифелем карандаша, неровно потрескивали фитили свечей, мерно гудел огонь в камине. Нейл рисовал. В последнее время это занятие здорово захватило его, сделавшись из былого «чирканья по полям от нечего делать» чем-то неизмеримо большим и важным. Один на один с чистым листом бумаги Нейл словно бы переставал быть самим собой, а в окружающей его серой тоскливой мути будто приоткрывалась дверь в иной мир — мир, который он так любил, мир, где остались те, кого ему жадно, мучительно не хватало. Он рисовал их всех: отца с матерью, Мелвина, Сандру, Зигги, иногда даже Фаиза с Гаяром, рисовал словно бы не карандашом, но сердцем, — и это была его отдушина, его единственная радость.