Все искали филина. В одном перелеске галки держали совет со своими двоюродными братьями воронами. Сойки группами обшаривали каждый уголок леса. Разбираемые любопытством, взбудораженные синицы и пищухи обстоятельно осматривали каждое дерево, заглядывая в каждое дупло. Прежде чем начать долбить гнилые стволы, дятлы внимательно прислушивались, а ореховки, ближайшие родичи соек, оглашали лес своим пронзительным писком.
Наконец, Дорке-Тараторке удалось разыскать филина.
Наевшись досыта, он уснул не в своем дупле, как обычно, а в гуще ветвей старой липы в самой глубине леса.
Увидев его, Дорка-Тараторка пронзительно закричала и вся встопорщилась.
— Убийца! Убийца! Вот он! Вот он! — выкрикивала она и даже не побоялась сесть на ветку, прямо над его головой.
Филин лениво открыл свои большие желто-красные глаза, свирепо взглянул на нее и презрительно встряхнулся.
— Сюда! Он тут! Держите его! — продолжала кричать сойка. Ее крик подхватили все птицы. К месту, где был филин, быстро слетались дрозды и ореховки. Тревожно застрекотали сороки и стаями понеслись над лесом. Вот и Чернец прокричал свой боевой клич, а за ним черной тучей взметнулись стаи воронов и галок.
Ветви старой липы отяжелели под облепившими их сойками, сороками и воронами. В листве окружавших филина деревьев жались друг к другу с замирающими сердцами синички, корольки и пеночки. Дятлы застучали своими крепкими клювами по сухим стволам так быстро и прерывисто, что казалось, будто они отбивали барабанную дробь.
Чернец устремился на филина с хриплым и сердитым карканьем. Ему помогали галки. Каждая птица спешила обрушить удар на встопорщившегося ночного разбойника.
А тот ничего не видел. Дневной свет, слишком яркий для его зрачков, ослеплял хищника. С полурасправленными крыльями и взъерошенными перьями, он зловеще покачивался на суку и издавал угрожающие звуки, шевеля своим загнутым клювом. Глаза его метали молнии, а могучие ноги, покрытые короткими мягкими перьями, отчего казалось, что они в толстых теплых чулках, вонзали свои когти в дерево. Дважды пытался он взлететь, но птицы не отпускали его. Они не переставали клевать его и вынуждали обороняться. Одна старая галка, смелая и коварная, хотела выклевать ему глаза. А одна из сорок садилась хищнику на спину и клевала его в голову.
— Гоните его к опушке леса! — командовал Чернец. — Не давайте ему углубиться в лес. Главное — выкурить его отсюда на свет!
Филин тщетно пытался уйти от них. Птицы гнали его от дерева к дереву, отрезая дорогу в лес и оставляя, как велел Чернец, только путь к опушке.
Несколько ястребов и сокол, привлеченные страшным гвалтом, присоединились к преследующим птицам. Ночной убийца был ненавистен всем.
Когда он попытался сесть на один бук, ястребы сбросили его с дерева. Большая круглая голова филина уже была окровавлена. Удары птиц сыпались на него один за другим. Разодранный, растрепанный и жалкий, убийца лежал на земле, раскинув свои широкие крылья, и ждал своей последней минуты…
КАК ВОЛЧИЦА СЪЕЛА ФИЛИНА
Средь бела дня по лесу бежала волчица. Она была матерью пятерых голодных волчат, ждавших, чтоб их накормили. Но вот уже два дня, как ей не попадалось никакой крупной добычи. Нескольких лягушек и одного больного зайчонка не хватило даже на то, чтобы утолить ее голод, и сосцы ее перестали давать молоко. А голодные детеныши тянулись к ним, запихивали их себе в рот своими лапками и кусали острыми зубками.
Обезумевшая от боли и голода, волчица рыскала в поисках пищи, высунув от жары свой красный язык. Из ее полуоткрытой пасти текла слюна, а перед глазами плыли желтые и зеленые круги.
Продираясь сквозь чащу, волчица случайно вспугнула зайца и погналась за ним. Но, ослабевшая от голода, она не могла быстро бегать. Заяц ушел от нее, исчезнув в лесу.
От бега волчице захотелось пить, и она спустилась к реке.
Там она наткнулась на Копушу.
Черепаха спала на припеке среди камней и редких кустов.
С тех пор, как она осталась одна, Копуша не предприняла почти ничего, чтобы найти Скорохода. Она отчаялась, упала духом. По целым дням спала, либо обливалась слезами при воспоминании о своем друге. Здесь она находила богатую пищу. После сытной еды ее тут же тянуло ко сну, и она становилась такой ленивой, что даже собственный панцирь казался ей непосильной ношей.