24 дня мы были в эшелоне и вот прибыли в Белоруссию. Выгружаемся в Кричеве. Видно, здесь начнут лупить фрицев. Ведь это кратчайший путь был для них до Москвы, а для нас будет до Берлина.
Кричев, Быхов, Могилев — какой ужас, что здесь творится, не поддается никакому описанию, нужно увидеть своими глазами, но лучше бы никогда не видеть этого.
Все смешалось — леса, болота, комары, партизаны, тысячами выходящие из лесов, немцы, власовцы, мины, сожженные деревни, гарь, вонь и трупы, трупы, трупы…
Тысячи трупов в серо-зеленых и черных мундирах. Ими буквально устлана земля — разбросанные, стянутые в кучи. Где есть небольшой клочок освобожденной от трупов земли, она густо полита кровью, от нее исходит тошнотворный запах, и ползают белые черви. Временами кажется, что это сон, жуткий, кошмарный, хочется проснуться, но трупы не уходят. Освобождено от них только шоссе.
Сегодня, в день выгрузки 23 июня, при разминировании партизанских мин подорвались сержанты Гурский и Зайцев из минно-подрывного взвода. Мы услышали, что страшно рвануло, я побежала туда с сумкой, но взрыв был такой силы, что от них ничего не осталось. На дереве висел погон с тремя лычками. Сначала, когда они обнаружили мину, с ними вместе был солдат. К доске было прикреплено четырнадцать 400-граммовых толовых шашек, предназначалась она железнодорожному составу. Сержанты стали ее разбирать, дело шло к концу, и солдат ушел. Только он отошел, и рвануло. Сделали им могилку в Дашковке у штаба.
В этот же день пропал без вести мой комсомолец младший сержант Андрей Кузьмин. Он был из моей 3-й роты.
А меня вместе с ними принимали в партию, и вот двоих уже нет. Остался Охрименко — повар нашей роты.
Вся наша рота спит в кювете. Больше негде — трупы и мины. А шоссе грохочет, утром не узнаем друг друга — черные, как негры, так заносит пылью. Оружие не разрешают выпускать из рук, в лесу полно немцев и власовцев. Стоит такая жуткая концентрированная вонь, что, кажется, не выдержишь и задохнешься.
На шоссе видела раздавленного танком человека. Вернее, человека как такового уже не было, его так расплющило, по нем столько проехало, что от него ничего не осталось, только кончики пальцев с ногтями по сторонам дороги виднеются из земли.
Столько мин кругом, что у нас начались галлюцинации — все время слышится тиканье часов.
Я уезжаю в Осиповичи, Бобруйск, на Березину, Несяту, Свислочь.
Сделала открытие, что у нас в батальоне Тамара Бацутенко, и что самое интересное — она жена Николая Ивановича Ковалева.
Стоим в Бобруйске. Здесь большой лагерь военнопленных. С каждым часом число их увеличивается. Окруженная бобруйская группировка немцев постепенно уничтожается и берется в плен. По дороге без часовых тысячи немцев идут сами — солдаты и офицеры. Где ж их прежний блеск и величие?
Какая же пропасть между советскими солдатами и фашистами. Они своих ослабевших, отставших бросают на дороге, и в голову никому не приходит помочь им. Я шла навстречу этой колонне пленных, прошли они мимо, вид у них далеко не тот, что был в 41-м году. Один фриц ослабел и лег на обочине — не может идти, у него из ушей течет, они его бросили, а кто-то из наших солдат положил перед ним полбулки хлеба и несколько стеблей зеленого лука.