Хлопнула вдруг дверь. Сферическая дверь, запирающая отсек наглухо со стороны центрального поста. Удар сильный: кто-то проскочил сюда, позабыв всякие правила. Позабыв, что человека, не умеющего правильно закрывать дверь, наказывают. Неосторожно захлопывая массивную, тяжелую плиту, можно отрубить руку, разбить голову товарищу, идущему следом. Поэтому каждый на лодке, переходя из отсека в отсек и обязательно оставляя за собой все переборки задраенными, должен действовать хотя и быстро, но вместе с тем и без резких ударов.
Командир, услышав глухой звук закрывшейся двери, вскинул голову. Замполит тоже сразу встрепенулся, убрал руку с шахматной доски.
В отсек вбежал матрос, молодой рулевой Ситников.
— Товарищ капитан-лейтенант, — он смотрел на Кузовкова. — Товарищ замполит. Комарников… Матрос Комарников…
Ситников перешел на шепот. Он привстал на носках, стараясь дотянуться губами до уха замполита. Он дышал в ухо капитан-лейтенанту. Он говорил, думая, что негромко, тихо говорит.
Но звуки, свистящие, испуганного голоса, как резкие выбросы пара из перенасыщенного котла, прорезали тишину примолкшего отсека… Ситников сказал два слова об электрике Комарникове и отступил в сторону. Глядел на замполита глазами, в которых почти лишь одни сильно расширившиеся зрачки.
Командир шагнул сразу сильно, отодвинул плечом доктора, заставил посторониться старшин. И только он шагнул, другие в отсеке все пришли в движение: кто встал, кто уже направлялся за командиром. Еще не говорили, лица у всех сосредоточенно-напрягшиеся, но уже все в одном порыве. Уже каждый знал, что сидеть нельзя.
— Стоп! — сказал Кузовков и поднял руку. — Роман Спиридонович, стойте.
Это было сказано так решительно-властно, что командир корабля капитан третьего ранга остановился.
— Стойте, — замполит грузно пошел к сферической двери, ведущей из отсека. Мимо командира прошел. И только тогда повернулся.
— Никому там делать нечего, — сказал, глядя на офицеров. Посмотрел на командира.
— И вас, Роман Спиридонович, прошу: оставайтесь на месте. Это, — говорил тихо, будто делал трудный мучительный выдох. — Это мое… Доктор… Вас прошу… Через пять минут за мной… Тихим шагом. Совершенно тихим шагом. Спокойным. А вы, — повернулся к Ситникову, посмотрел на него особенно холодно. — А вы — не ошпаренный. Не мечитесь! Не бегайте. Сообщили — это хорошо. А теперь — спокойно.
Комарников лежал на своей койке. Лицом вниз, обхватив руками подушку, которую прижал к животу. Спина его вскидывалась, будто кто-то сильно ударял матроса снизу «под дых».
— Уйдите! — вскрикивал он. — Уйдите! Не подходите! Убью!
Товарищи его, друзья, все, кто жил в этом отсеке, толпились чуть в стороне, в проходе между станциями главных электромоторов.
Молодой рулевой Оскаров, стоявший вахту и не имевший права отойти на шаг со своего места, изредка выставлял голову из-за высокого остова правой станции, бросал взгляд между плечей тех, кто толпился в проходе. В глазах Оскарова жил тот же ужас, что на лице Ситникова, минуту назад прибежавшего с тяжелой вестью в офицерский отсек.
— Убью! Утоплю!
Это звучало резко, пронзительно.
— Всех!.. Кингстоны открою! Утоплю! Давайте к берегу! На берег хочу! Воздуху!.. Воздуху дайте! — Комарников забился часто, задергался.
Кузовков положил ему руку на спину. Или просто положил или еще и надавил — матрос перестал биться. И кричать перестал. Только всхлипывал — взвизгивал, пронзительно, как поросенок под ножом. Постепенно затих. Перестал и взвизгивать. Только плечи вздрагивали — плакал. Плакал, приткнувшись лицом к жесткому, пахнущему соляром одеялу; чувствуя лицом через это одеяло еще более жесткий, набитый пробкой матрац.
— Повернись, — сказал замполит. — Ну-ка повернись, Комарников. Повернись.
Помог повернуться матросу.
Бледное лицо. Нос красный, распухший. Глаза глубоко запавшие, в ободке розовых, набрякших век. Скулы выпирают сильно, тонкие губы безвольно разжаты.
— Лежи, — капитан-лейтенант, положив руку на лоб матросу, не позволил Комарникову приподняться, сесть. — Лежи. Что у тебя?
— Так, — ответил тот с трудом, губы повиновались ему плохо. — Давит. Голова… На сердце давит… В груди. И жутко… Бывает жутко. Страшно…
— Страшно? — кузовков спрашивал, не удивляясь. Он присел рядом, на краешек койки, повернулся лицом к матросам-электрикам, собиравшимся около. Он будто с ними теперь говорил. — Страшно. Это бывает иногда. Я вот однажды попал. И теперь, как вспомню, волосы дыбом встают. Это случай давно был, в сорок втором. Тебе сколько в сорок втором году было?