Будто огромная грубая сила, убедившись, что его не сорвать, не унести, ударила, толкнула. Он понял, что его вбивает между стойкой компаса и стенкой рубки. Щель. Тут такая узкая щель, что ноги туда не поставить. Теперь он чувствовал, как его в это узкое пространство вколачивает, вбивает.
Почему-то стало смешно. Курьезное вспомнилось, как вспышкой мелькнуло, сразу, в мгновение. Хотя — почти целая повесть. О традициях.
Есть на флоте традиция, не очень славная: разыгрывать новичков. Вот около этого компаса, за который его сейчас вколачивало, старшина Разуваев разыграл Оскарова. В первый день, как только молодой матрос пришел на лодку.
Стояли тогда, курили. Разуваев поднял крышку с глазка компаса, через который смотрят на деления, и проворчал: «Вон, в первом отсеке опять спят». Оскаров подумал, что это какой-то хитрый прибор, через который можно следить за всей лодкой, и побежал скорее вниз предупредить всех в первом отсеке, что их какой-то строгий старшина «застукал».
Хохотали. Три дня хохотали над Оскаровым, хотя того, кажется, это совершенно не трогало. Невозмутимо прохаживался, изредка улыбался. Разуваеву понравилось, что он так просто провел легковерного матроса, и моторист еще раз решил разыграть того.
Производили приборку на пирсе. Разуваев подошел к Оскарову и с озабоченным видом сказал: «Якорь надо привести в порядок. Видишь вон у якоря лапы. Острые очень стали. Надо бы подпилить, подрезать. Вот на тебе напильник, подпили». Ушел.
Думает: «Часа через два ребят приведу к якорю. Похохочем. Эти лапы отпиливать надо год — не меньше». Вдруг минут через двадцать Оскаров является: «Ваше приказание выполнено».
Разуваева аж пот прошиб — неужели правда отпилил лапы? Вот будет тогда шуму! Якорь-то хоть и старый, а еще, кажется, несписанный!
Побежал. Правда, отпилены лапы. Как же он успел? Оскаров, оказывается, был на гражданке автогенщиком. Он увидел рабочих, которые тут, неподалеку, автогеном орудовали, подошел, попросил на минутку аппарат. Обрубил лапы.
К счастью, якорь оказался бросовым, приготовленным для сдачи в утильсырье. Вот тут уж похохотали над Разуваевым…
Его вбивало в узкую щель между стойкой компаса и бортом рубки. Трудно стало дышать. Вода. Кругом вода. И — крен. Уже невероятно резкий крен. Да может, уже и не крен? А может, вал сделал свое дело?
Он и шел для того, крутолобый, похожий на пригорок, с которого в детстве летал на лыжах, он и шел для того, чтобы навалиться, перевернуть, подмять.
Электролит сейчас хлынул их из ям. Это простое, безобидное слово: электролит. А это же серная кислота высокой концентрации. Водород… Да сейчас уже все равно: водород ли, углекислота ли заполняют отсеки. Если уже потеряли остойчивость. Если уже переместился центр тяжести. Если уже сейчас сделано дело…
Задыхался. Сейчас уже хватал, потому что искал воздуха, большие глотки горькой воды. Хватал. И видел, как все гуще и гуще становится темнота воды, идущей над мостиком, над рубкой, над лодкой.
«Все…»
Бывают минуты, когда человек становится бессильным.
«Все!»
И руки есть и голова. Воля не оставила. Силы души на месте. Но — все!..
И все же — надежда. Пока жив человек, жива и надежда. Что может спасти сейчас?.. если был очень мудрым инженерный расчет. Если тот, незнакомый и далекий сейчас человек, если не спал он ночей, думал… Не о красоте и изяществе корпуса, но о прочности, абсолютной надежности каждой линии, каждой строгой черты корабля…
Если очень крепка эта сталь. Если люди, которые возле уральских мартенов, с беспокойством вглядывались в пламя гудевшей печи. Если каждый чужой, незнакомый отсвет заставлял насторожиться их, каждый лишний всполох был ими замечен. Если металл был выношен, выхожен ими, как заботливой матерью вынашивается любимый дорогой первенец.
Если есть запас прочности. Самый щедрый, самый богатый. В каждом шве электросварки, в каждой заклепке. Запас остойчивости. Запас доброты, запас великой человеческой души, вложенный в металл, одухотворяющий, укрепляющий этот металл…
Задыхался…
И еще знал: сейчас бегут! Боцман Шайтанкин добежал до кормового отсека. И пусть лодка вверх килем, а боцман вместе с Ситниковым, схватив аварийные фонари, будут лезть сейчас под трубы торпедных аппаратов. И еще… Еще стоит сейчас простой, неунывающий Оскаров, парнишка, который, как пришел на лодку, ни разу еще не растерялся. Не показывал, что смущен и растерян. Стоит у станции правого электромотора. И знает, понял он сейчас, этот спокойный, уверенный парень, что на него и на мотор его, на силу мотора, бесшумную, но могучую, на них надежда лодки. Выгребут ли, вывернут ли нос корабля навстречу волне? Выстоят ли, не растеряются ли, хотя ни разу не терялись… Кто не терялись? Оскаров?.. Мотор? Разве можно говорить: не терялись? Мотор — не терялись…