Мысли путались… Путались. Задыхался.
И вдруг будто молния осветила картину. Уже не работает сознание, но только — картина в потухающих глазах.
В базе, в зеленом сквере — рубка лодки, как будто бы поднимающейся из зелени и цветов. На рубке — крупные буквы и номер: «ПЛ-26». Мемориальная доска и имена экипажа.
Вечером, когда лучи солнца падают прямо в лоб рубки, то как бы зажигаются ее ходовые огни: в солнечном свете начинают гореть зеленое и красное стекла, прикрывающие лампочки по бортам. Кажется, что сейчас распахнется люк. Наверху, над рубкой, появится веселый, улыбающийся Степан Игнатюк, крикнет: «Продуть балласт!»
Не оживает рубка в тихом зеленом сквере. Играют около нее ребятишки. На нее не поднимаются. Не переступают низкую, до колен, загородочку, от которой живые, как волны вечернего моря, к рубке легли травы и цветы.
ПЛ-26 — маленькая загадка большого, сурового Двадцатого века…
Он задыхался, но чувствовал, как вал, этот гигантский вал, ворвавшийся хозяином на мостик, давивший, ломавший корабль, как вал этот скатывается, сдается. Его разбрасывает, раздвигает могучая сила. Будто это не мотор Оскарова, заставивший слушаться лодку, но будто это там внизу все встали вдруг, уперлись. И хотя их ломало, хотя их давило, хотя их пыталось смять — не поддались. Уперлись все, разом, силой единою, и лодка, силе этой послушная, выворачивала нос навстречу гигантскому валу, пробивала, прорезала его.
Она ждала. Она ненавидела свою соседку по этажу за модную томную песенку-танго «Я ждать тебя устала…». Ей были ненавистны эти слова. Она ждала…
И она дождалась.
Однажды ранним утром, развернувшись в широком устье, вошла в бухту лодка.
Все другие лодки были здесь. Она их не считала, но знала это точно. По многим причинам. Если тот офицер и другой офицер появлялись в клубе, если в библиотеку жена третьего пришла вместе с ним, если четвертый играет в волейбол — значит, все здесь.
Когда какой-либо лодки не было у пирса, сразу глаз женщины замечал своеобразную пустоту где-то здесь, в жизни, что шла рядом.
Все лодки были у пирса. И вошла еще одна. Неторопливая, спокойная, как все они, когда подходят, швартуются.
Она распахнула окно и, не чувствуя холода, осеннего ветра, трепавшего ее ночную рубашку, стояла.
Лодка скрылась за мысом, прошла к пирсу. Она все стояла.
Через полчаса забарабанила соседка. Стала звать ее по имени-отчеству.
— Вы слышите, ваш вернулся. Вернулся ваш. Только что из штаба сообщили. Слышите?
— Спасибо…
И не пошла к дверям. Села на тахту. Так, не одевшейся, продрогшей, все и сидела. И только когда услышала, как в замочной скважине звякнул ключ, повернулась, упала локтями и лицом в полушку, разрыдалась. И все рыдала, хотя слышала, что он стоит над ней, его рука лежит на плече ее, загрубелая рука, чуть незнакомая.
Стоит, не говорит ничего. Закрыл глаза, пытается сдержать счастливую слезу, а она, сверкающая, пробивается через крепко сжатые веки и чем становится крупнее, тем все светлее и ярче, как будто бы скромный, без всякой нарядной оправы, алмаз.
Конец