Эта маленькая сказочная речка совсем не похожа па Пру — та широкая, с длинными песчаными плёсами, залитыми солнцем, быстрыми круговоротами и спокойными заводями. А по Кади в среднем её течении даже на байдарке и то не проберёшься. Сосны и берёзы замерли на её берегах, сплетаясь вверху своими ветвями. Посмотришь вверх—и не увидишь неба. Только через просветы в листьях тянутся сверху, словно паутина, тоненькие солнечные нити и исчезают в чёрной как дёготь воде реки. Вода тёмная не только от вечно царящего здесь сумрака, но и от торфяных болот, в которых рождается Кадь и её притоки.
Мы идём вниз по Кади с Головановой дачи. Сначала лесной дорогой, размытой недавно прошедшим дождём, а потом еле приметной извилистой стёжкой. Идти вдоль реки довольно трудно: то старица перегородит дорогу, то вдруг повстречается такой завал, что его приходится обходить стороной. Подмытые водой деревья с вывороченными корнями падают поперёк русла, образуя живописные висячие мосты. Многие из них сползают в воду и запруживают речку. В таких местах вода течёт медленно и степенно. По вечерам здесь ходят возле коряг стаи окуней и с шумом выскакивает из воды плотва, спасаясь от щук.
Я сижу с удочкой на поваленной сосне и ловлю окуней. Сверху с лёгким треском отрывается пожелтевший ольховый лист и, медленно кружась, падает в воду. Потом он плывёт рядом с поплавком, но у старой, почерневшей от воды коряги поплавок вдруг стремительно ныряет, и лист продолжает свой путь один. А у моих ног судорожно пляшет на траве здоровенный окунь.
Когда солнце скрывается за верхушками сосен, Кадь погружается в сумерки. Это очень здорово – сидеть на берегу и слушать, как медленно замирает лесная жизнь. Смолкли кузнечики на соседней поляне, попрятались в густые заросли травы лёгкие стрекозы, одна за другой устало замолкают птицы. Только дрозд никак не может успокоиться — видно, не успел умаяться за долгий летний день. Тихо и спокойно кругом. И тебе почему–то тоже удивительно спокойно. И не хочется никуда идти и ни о чем думать, а просто вот так бы сидеть на бревне и ощущать всеми клеточками своего тела охватившее тебя блаженство — и эту тихую вечернюю прохладу, и монотонный плеск воды, и погрузившуюся в сумрак Кадь, в заводях которой водятся трудолюбивые бобры. И грустно становится при мысли, что не родился ты в этой вот сказочной глуши и что не суждено тебе вечно испытывать это непередаваемое блаженство, которое, увы, слишком мимолётно для нас, горожан, чтобы познать его в полную меру. И тоска охватывает тебя, как будто ты только что встретился с хорошим и надёжным другом и тотчас же должен с ним расстаться.
По обоим берегам Кади тянутся леса: то сухие сосновые на песчаных пригорках, то ольховые и берёзовые по низинам и лощинам, то дубовые с подлеском из орешника и осинника. Мы идём по лесной тропинке вниз по Кади и собираем грибы. Это похоже на сказку — прямо к тропинке подбегают из лесной чащобы жёлтые маслята, красноголовые подосиновики, коричневые подберёзовики на тоненьких ножках. Но их никто не трогает, потому что по мещерским понятиям есть только один настоящий гриб, который стоит брать: это белый. Боровики стоят тут же на обочине дороги во весь рост и во всей своей красе, не думая скрываться от посторонних взглядов: ну кому они нужны в этой глуши?
Грибы в Мещере растут в самых неожиданных местах — и на полянках, и на дорогах, и на берегах рек. Едешь на лодке по Пре, а на тебя весело глядят сдвинутые набекрень шляпки боровиков. Не случайно некоторые местные жители наловчились собирать грибы с лодок. Вооружаются длинными палками с железными крючками и плывут вдоль берега. Увидят гриб, подцепят его крючком — и в лодку. Обратно возвращаются с полным, что называется, кузовом.
В летние месяцы по всей Мещере начинается грибная лихорадка: и стар и млад–все отправляются за грибами. Полчаса побродят—и ведро с верхом. Конечно, одни белые. Однажды мы отдыхали на деревянной скамейке, сооружённой лесником у дороги. Неожиданно подошёл грузовик. Шофёр остановил машину, взял ведро и прямо с подножки шагнул в лес.
Минут через пятнадцать возвращается.
— Ну что, набрали? — спрашиваем.
— Да вот собрал немного, — и протягивает ведро, полное грибов.
Грибная лихорадка передаётся и туристам. Плывут по мещерским рекам туристские флотилии, обвешанные гирляндами сушёных грибов.
Чем дальше по течению Кади, тем все более извилистым становится её бег. Нам надоедает пробираться сквозь лесной бурелом, и мы поднимаемся выше, на песчаный остров, вдоль которого, извиваясь ужом, бежит лесная дорога. Мы знаем, она ведёт на кордон лесника, о котором нам ещё в Рязани говорили, что во всей Мещере нет места тише и красивее. Кордон появляется неожиданно — сосны вдруг расступаются, и мы выходим на обширную поляну. Справа, у самого берега Кади, теперь довольно широкой и полноводной, приютились домик лесника и хозяйственные постройки со скворечниками на длинных шестах. Прямо к стене дома прибита дощечка: «Кордон Платунина». Так звали первого хозяина кордона, прожившего в этих местах более сорока лет. Теперь здесь живёт другой лесник, но название кордона осталось прежним. Как и сорок лет назад, все называют его кордоном Платунина.
Сосновый бор обступает поляну со всех сторон, оттесняя дом лесника к самой Кади. У другого берега река намыла песчаную косу из чистейшего песка, как будто просеянного через мельчайшее сито. Под обрывом–деревянные мостки и дощатая лодка, привязанная к столбу. Чуть в стороне от кордона под корнями дуба родник с удивительно прозрачной и вкусной водой. Заглянешь в него и видишь, как на дне вокруг старого, обвешанного гирляндами пузырьков корня ведут хороводы крохотные песчинки.
Где–то в лесу, по ту сторону реки, монотонно звенит колокольчик. Это хозяйская корова бродит по лесу. Звук то замирает, то снова доносится до нас. Коров здесь никто не пасёт. Они сами ищут себе пищу, сами приходят домой на дойку и снова уходят в лес. Бывает, пропадают на день и два, но по звуку колокольчика их все равно нетрудно отыскать.
Вдоль обоих берегов Кади нескончаемой вереницей тянутся сосновые боры, наполненные хмельным, пьянящим запахом смолы. Войдёшь в такой лес, и вдруг вырастают перед тобой стройные сосны с причудливыми надрезами. Солнечные зайчики, с трудом выпутавшись из густой хвои, легко скользят и по бронзовым стволам, и по шишкам, устилающим землю, и по янтарным каплям смолы, медленно сползающим вниз в жестяные чашки. Живица!..
Вот уже несколько дней мы живём на кордоне, и никак нам не удаётся повидаться с хозяином здешних сосновых плантаций, хотя он каждое утро и проезжает мимо на велосипеде из деревни Игнатовка.
Но однажды утром, когда мы спали, открылась дверь и на пороге показался мужчина средних лет в брезентовой куртке и таких же штанах, заправленных в сапоги. И сразу же дом наполнился терпким запахом свежей смолы, как будто кто–то распахнул окно прямо в сосновый бор, омытый тёплыми грозовыми дождями.
— Масаев, вздымщик, — здоровается мужчина и смущённо прячет пахнущие смолой руки за спину. — Так это вы хотели посмотреть, как добывается живица?
Природа всегда таит в себе много загадок, маленьких и больших тайн. Одним из таких чудес и является живица. Видели ли вы как быстро затягивается смолой рана на сосне? Казалось бы, дереву нанесён тяжёлый и страшный удар топором, от которого оно не сразу оправится. Но пройдёт несколько дней, и рана уже подсохла, и по–прежнему гордо стоит на косогоре красавица сосна. Живица! Не случайно народная молва приписывает ей чудодейственное свойство заживлять раны, восстанавливать силы и давать жизнь деревьям. Наверное, поэтому и носит она такое чудесное и поэтическое название.
Вместе с Масаевым мы идём на сосновые плантации. Они совсем рядом с кордоном — километра полтора–два, не больше. Михаил Михайлович надевает рукавицы и берёт в руки хак — инструмент с острыми ножами. Короткий взмах, и хак прочерчивает на стволе глубокую борозду. Затем вторую, третью… И набухает кора, и бежит из надрезов в приёмник густая, как мёд, смола. Таких борозд на каждом дереве десятки. Иногда на сосне делаются надрезы с двух сторон — это двухкаррная сосна, а на более толстом дереве делают три карры. И под каждой каррой — приёмник.