Тут появился Френкель, неся на вытянутых руках свою шапку. Советская сторона брезгливо покосилась на лоснящуюся пропотевшую подкладку.
— Не вздумайте давать это… — процедил сквозь зубы НЕКТО и, добродушно улыбаясь, обратился к Мак-Миллану.
— Надеюсь, господин премьер-министр, вы верите слову коммуниста? Я обещаю, что завтра же ваша мечта сбудется.
Воспитанный британец не счел возможным настаивать. Он только бросил последний тоскливый взгляд на ускользающее из его рук сокровище и, поблагодарив Френкеля, простился с ним. Затем премьер-министр занялся политической деятельностью, а всеми оставленный репортер спустился в гардероб, напялил свое пальтишко и шапчонку и отправился на троллейбусе домой.
На следующий день Гарольд Мак-Миллан покидал Советский Союз. Правительство посовещалось и решило обставить преподнесение шапки торжественно и эффектно, а именно доставить подарок прямо к трапу. В момент прощания с Никитой на летное поле вылетела черная «Чайка» и затормозила в двух шагах от премьеров. Из машины выскочил министр зверья и пушнины (впрочем, возможно его официальный титул звучал иначе), держа пурпурную лакированную коробку, перевитую белыми лентами.
— Давайте откроем, убедимся, что мы не бросаем слов на ветер, — посмеиваясь сказал советский премьер.
Развязали ленты, сняли крышку. В коробке лежало пять великолепных шапок. Ветерок едва шевелил седой благородный мех.
Тень легла на лицо британского премьера, горькие складки обозначились в уголках его губ.
— Я так и думал, господа, — печально сказал он. — Это замечательные шапки из седого волка… У меня их целая коллекция. Я же мечтал о шапке из меха поседевшего в детстве волченка. Простите, но мне трудно скрыть свое разочарование…
Он пожал хозяевам руки и начал медленно подниматься по трапу. Лакированная коробка осталась в руках у министра пушнины.
…С тех пор политические обозреватели подметили, что отношения между Советским Союзом и Великобританией стали более прохладными… И до сегодняшнего дня никак не потеплеют… впрочем, возможно по совсем другой причине.
А что же стало с товарищем Френкелем? А ничего. Только на следующий день после отбытия Гарольда Мак-Миллана его уволили по сокращению штатов из газеты «Известия».
Стоит ли Париж мессы?
Лучшие слова, сказанные когда-либо в мировой литературе о Париже, принадлежат Юре Кукину:
Так думала я и вместе со мной многомиллионная армия советских инженеров. Напевая эти самые слова ранним утром 1970 года, я опрометью летела по лестнице, как всегда опаздывая на работу.
Представьте себе промозглое ленинградское утро, когда грядущий день не готовит ничего, кроме принятия социалистических обязательств, когда до зарплаты еще три дня и три ночи, когда перед мысленным взором маячит бородавчатый лик начальника отдела тов. Пузыни. Что может в такое утро принести почта?
Я открыла почтовый ящик. К ногам посыпались повестки в агитпункт, журнал «Работница» и… странное письмо. Бледно-сиреневый узкий конверт, инкрустированный сургучными печатями и алыми гербами, заискрился в руках, как бенгальский огонь.
Мой зарубежный дядя приглашал меня в гости во Францию. Кого теперь удивишь официальной бумагой из заграницы? Израильские вызовы белым кафелем устилают Европейскую часть Союза ССР, но тогда, в 1970… перевитый пурпурными лентами бланк Парижского муниципалитета потряс меня больше, чем послание с летающей тарелки.
Я позвонила на работу и, подавив душившее мой голос ликование, скорбно известила тов. Пузыню об остром приступе холецистита. Не прошло и часа, как я уже влетела в приемную ОВИР’а. Кого сейчас удивишь приемной ОВИР’а? Она наводнена советским народом, как Красная площадь 7-го ноября. Но тогда, в 1970… в ОВИР’е стояла молитвенная тишина буддийского храма.
Принял меня упитанный блондин с латунным тазом вместо лица, по имени инструктор Кабашкин. Виртуозно имитируя улыбку, он предложил стул, пододвинул пепельницу и на годы углубился в изучение документа. Когда, наконец, Кабашкин поднял глаза, его латунный таз мягко светился.
— Когда вы предпочли бы ехать?
Я так опешила, что потеряла дар речи. Столь любезное обращение застало меня врасплох. Дело в том, что я выросла в оранжерейных условиях тотального хамства, и мой организм просто не имеет иммунитета против вежливости.