Во время описываемых событий Василий Петрович трудился водопроводчиком на кондитерской фабрике им. Н. К. Крупской. От него томительно и сладко несло шоколадом. Любовь Ивановна, работница объединения «Красный треугольник», напротив, попахивала резиной. Она проверяла качество калош. Кормились супруги на Любанину зарплату, свою Василий Петрович оставлял в угловом гастрономе. Когда Бочкин ощущал, что душа его выражена недостаточно полно, он выцыганивал деньги у Любани. Изредка голубица проявляла стойкость, и Василий Петрович колотил ее до полусмерти. Мы вызывали милицию, но на утро, припудрив синяки, Любовь Ивановна неслась в отделение и вымаливала свое сокровище обратно…
И тут Любаня неожиданно зачала. Грядущий ребенок перевернул голубицыно мировоззрение, и она отправилась на кондитерскую фабрику требовать, чтобы зарплату Бочкину на руки не давали. Василий Петрович тяжко переживал потерю независимости.
— Мужик ты или тряпка половая? — подзуживал друга Сенька Крыша, — да что она измывается над тобой…
Василий Петрович учинял скандал и, вырвав у Любани трояк, исчезал на сутки. И вот, спустя две недели после крушения семьи Боренбоймов… Однако дадим слово самому Василию Петровичу.
На следствии он рассказывал об этом так:
— Шел я в тот день со смены расстроенный. Чувствую, — не выпью — пропаду. Нервы прямо совсем расшалились. Бывает же у человека изредка такое настроение. А в кармане — ни гроша, да и откуда взяться?
Василий Петрович вопросительно взглянул на следователя Наседкина, и тот сочувственно покивал головой.
— Ну, приволокся я домой, а супруги моей еще нет. Пошарил я в комоде, под матрасом, буфет облазил — ни черта. Ума не приложу, где она их держит. И одолжить негде. Немка с Фаиной расплевались, а потаскуха эта, извините, Лилия Павловна, на юг смылась. Самочувствие, гражданин следователь, хреновое, света белого не вижу: голова раскалывается, в горле першит, мутные рожи со всех сторон обступают… И Сенька, извиняюсь — Семен Прокофьевич — с работы не заявлялся, у меня на него надежда оставалась.
Тут приходит Любаша, злая, как ведьма. Это она, как забеременела, так не узнать прямо, — ни здрасьте, ни до свиданья. Сумку на кровать бросила и на кухню… Я, конечно, сумку обшарил, да безрезультатно. Вскоре она из кухни возвращается и дословно говорит: — За хлебом сбегаю и будем обедать.
— А я ей: «Погоди, Люба, тошно мне очень».
— «Пить меньше надо», — отвечает и дверью как хлопнет. Я выскакиваю за ней на лестницу: «Любаша, — говорю, — честью прошу, дай трояк!» Помню, обнял ее даже. А она вывернулась, глаза бешеные: — «Иди, — говорит, — к чертовой матери», — и даже выразилась… — «Люба, — говорю, — да что с тобой? В недалеком будущем ты так со мной не обращалась. В последний раз тебя умоляю, а то не знаю, чего над собой совершу».
— Угрожали, значит? — впервые перебил Наседкин.
— Так себе же угрожал, не ей. А она и говорит: «А что хочешь, то и делай, — хоть топись, хоть вешайся».
Вернулся я в комнату, как побитая собака. Ну; думаю, такая-растакая, разбросалась… «Хоть вешайся», — говорит. А и повешусь. Посмотрю, как она ребенка без отца растить будет.
Картина безотцовщины настолько расстроила Василия Петровича, что он всхлипнул, и следователь Наседкин поспешил подать Бочкину стакан воды.
— Правду сказать, я не насовсем вешаться задумал, а так, педагогицки. Ведь не изверг же я, — ребенка без отца оставить. Я Любку просто проучить решил, припугнуть немного. Взял веревку, обмотал вокруг шеи и пропустил подмышками, а сверху пиджак надел, чтоб незаметно… Крюка подходящего в комнате не было, а в ванной целых три, — на них веревки для белья натянуты. Выбрал я, какой посолидней, накинул на шею петлю, а сам стою на краю ванны, жду, когда входная дверь хлопнет. Боюсь только в ванну сверзиться, — там бельё замочено. Вдруг слышу — пришла. Соскочил я с ванны, повис. Веревка, правда, малость шею натирает, но ничего — висеть можно. Представился мертвым: глаза закатил, язык высунул. Счас, думаю, в ванну сунется, погляжу я на нее…
Тут по коридору шаги приближаются.
И точно, — кто-то входит в ванную. И вижу я краем глаза, что не Люба это вовсе, а дружок мой хороший, Сенька Крыша. Уставился на меня, глаза вылупил. Эх, думаю, пропало дело. Ведь заорет, как оглашенный, и всю картину испортит. Я даже зажмурился. Ан, не тут-то было. Семен Прокофьевич крючок на дверь накинул и ко мне. Представляете, гражданин следователь, начал Крыша мои карманы ощупывать. И в пиджаке и в брюках шарит. Дак ведь щекотно же… А потом схватил меня за руку, часы снимает, — матери моей подарок. Я, — и тут голос Василия Петровича задрожал, — я как ни нуждался, а их ни разу не пропил… Ну и такая злость, такая обида меня взяла — друг, понимаешь, называется, — повешенного обворовывает, — что лягнул я Крышу ногой в живот. А он возьми, да и помри с испугу…