— А гоголевщины? — деловито поинтересовался Валерий, — он взял несколько аккордов — гитара звучала божественно.
— Послушай, — а вдруг сейчас создается Всесоюзная мясо-музыкальная организация, вроде ВЦСПС? И они метят тебя в председатели?
— Валера, неужели я не дождусь от тебя сочувствия?
— Это от тебя не дождешься сочувствия ко всем, кто лишен магического дара: получать. А если у тебя воображение дятла и никакой фантазии, — сиди дома, не шляйся по магазинам. И гитару, ввиду твоей немузыкальности, я оставляю себе.
…Пролетело дождливое лето, наступил солнечный теплый сентябрь. Никаких мистических событий за это время не случилось, если не считать, что меня без всяких видимых оснований выгнали из общества по распространению политических и научных знаний. Но вот однажды позвонил Валерий и затараторил высоким фальцетом:
— Потрясающая новость! Угадай, что теперь на месте музыкальных товаров?
— И слышать не желаю! — в испуге я бросила трубку.
Через два дня от Валеры пришло письмо:
«Любовь моя, теперь там помещается сберкасса. Не хочу травмировать твоих чувств и ни на что не намекаю, но свинство стрелять у меня трешки до получки, в то время как…
Всегда твой В.
Р. S. Если решишься, мы с греками покараулим тебя у входа и обеспечим безопасное отступление».
А вечером он явился ко мне со своей свитой:
— Ну, эксперементни, ну что тебе стоит! И, если Бог милостив, твоя жизнь, да и моя, надеюсь, приобретут цвет, вкус и запах.
— А если Бог не милостив?
— So what? Будем нищенствовать как прежде.
Напрасно обвинял меня Валерий в отсутствии воображения: набитая деньгами сетка прочно утвердилась в моем распаленном мозгу.
Через неделю я провела рекогносцировку: отоварилась на базаре редиской и постояла на безопасном расстоянии от заколдованного места. Между булочной и химчисткой зеленела унылая вывеска: СБЕРЕГАТЕЛЬНАЯ КАССА № 126 Октябрьского района
Ночью меня мучили цветные кошмары, будто лечу я в собачьей упряжке над Эрмитажем, а навстречу в детском мальпосте катит Ксения Леонардовна, закутанная в простыню, и играет на флейте, а под нами ползет по сухому асфальту стадо дельфинов, морды их задраны кверху и в открытых пастях, как вода в засоренной раковине, стоит зеленая масляная краска и торчит малярная кисть.
На следующий день я позвонила Валерию. Было решено, что он подстрахует меня у входа.
Собаки не грызлись, не рвались с поводка, и мы чинной семейной группой приблизились к площади Мира.
— Сидеть, — тихо сказал Валерий, и греки дружно уперлись задами в асфальт.
— Ну, давай… — он легонько толкнул меня в спину.
Я завернула за угол, едва ступая на то ли деревянных, то ли ватных ногах, и подняла глаза.
Сберкассы не было. Не было ни химчистки, ни булочной, ни даже пивного ларька.
Три дома пошли на капитальный. Одетые в леса, они смотрели на меня пустыми глазницами окон. Я подошла поближе. Вдоль тротуара тянулся деревянный тоннель, сооруженный для безопасности граждан. Над моей головой качалась люлька, в ней стояло корыто с зеленой краской, и хмурый работяга лениво помешивал ее малярной кистью.
Зинка из Фонарных бань
В половине восьмого утра к Фонарным баням подъезжает старенькая «Победа». Из нее выскакивает тщедушный человек в надвинутой на лоб кепке, обегает машину и распахивает дверь. Сперва показывается несгибающаяся нога, потом правая рука с палкой, кудлатая голова, левая рука с палкой и, наконец, подтянув вторую ногу, из машины вылезает вся Зинка, большая, грузная с бисеринками пота над верхней губой.
— Езжай, Федор, я доберусь, — приказывает она звонким голосом.
Но Федор идет рядом до подъезда, придерживает дверь и убедившись, что ни лужи, ни скользкий тротуар ей не угрожают, возвращается к своей машине.
Широко расставляя палки и неуклюже переваливаясь, Зинка поднимается на один пролет лестницы, где в душном закутке, именуемом «Парикмахерская», ей предстоит провести рабочий день. Зинка — знаменитая на весь район маникюрша, гордость Фонарных бань. Хотя кроме нее в парикмахерской работают еще два мастера, в коридоре скопилась очередь — дожидаются Зинаиды. При ее появлении возникают подобострастные улыбки, но она, не здороваясь, ковыляет мимо, входит в комнату и ставит в угол свои палки. Кряхтя снимает пальто, кофту, юбку на пуговицах и надевает белый халат прямо на сорочку. Потом усаживается за свой столик и минуты три сидит неподвижно с закрытыми глазами. Обе Зинкины ноги отрезаны выше колен, и протезы плохо справляются с ее тяжелым телом. Но вот отдышалась, улыбнулась и хлопнула ладонью по кнопке настольной лампы.