В самом центре поселка возвышалась серая кирпичная водонапорная башня, украшенная белыми гигантскими цифрами — 1963. Мне почему-то захотелось узнать, есть ли год постройки на пирамиде Хеопса… Вокруг башни громоздились кучи мусора, битого стекла и кирпича. Вдоль развороченной грузовиками дороги, погруженные в талый снег и вязкую глину, прихотливо извивались доски, служившие тротуаром. Рядом зияли незакопанные траншеи, в которых утопали в воде трубы первой в Сельце канализации.
Увязая в грязи, с трудом переставляя ноги, я шлепала вдоль траншей. Вскоре и дорога и траншея потеряли свои очертания — глубокие следы шин, как шрамы, избороздили все вокруг. Не иначе, как двадцатитонный Белаз буксовал на русском бездорожье. Вот колея оборвалась, — похоже шофер дал задний ход и врезался гигантскими колесами в открытую траншею. Трубы были искорежены и завалены глиной. А вот и следы гусениц — наверно беднягу-шофера выручал за полбанки колхозный тракторист. Из разбитых труб смердило и что-то сочилось с хлюпаньем и шипением. Я подняла голову, и взгляд мой уперся в гордую башню — 1963.
И внезапно, как озарение, передо мной возникла стройная картина эпидемии. Из раздавленной канализационной трубы все, мягко выражаясь, нечистоты, с дождем и снегом проникали в землю, в водоносный горизонт, уровень которого был в каких-нибудь двух метрах под землей, и оттуда башня — 1963 качала воду для мытья и для питья. Живучий народ, странно, что еще никто не помер.
Я двинулась обратно в «Алые паруса». Заседание плавно переросло в товарищеский обед. Было шумно и дымно, и у меня были шансы проскочить незаметно. Музыкальная машина, глотая пятаки, исполняла американские блюзы. Обкомовская шишка, склонившись к рыженькой санитарной врачихе, растолковывала анекдот. Та робела, крутя на вилке соленый огурец. Бойкая дама из буровиков, туго обтянутая в честь торжества золотым парчовым платьем, стучала черенком ножа по столу и хрипло вопрошала: «Какое он воще имеет полное право? Нет, скажите, имеет он воще полное право?…» На белоснежной скатерти темнели кучки обсосанных костей, переполненные пепельницы источали тяжелый чад, тут и там блестели порожние водочные и коньячные бутылки. В конце стола я заметила знакомого инженера и пристроилась рядом. Передо мной тотчас же возник шницель.
— Ну, что постановили? — шепотом спросила я.
— А черт их знает, — досадливо отмахнулся он, — все отвертелись, виноватых нет. Теперь молоко проверять будут, — на коров свалить сподручнее.
Обед подходил к концу. Члены комиссии, поднимаясь из-за стола, братски прощались с колхозным председателем. В гардеробе «Алых парусов» возникла веселая сутолока — члены перепутали свои нерпы и ондатры.
На улицу высыпали разгоряченные и добродушные и, потоптавшись, потянулись было к своим припорошенным снегом щегольским «Волгам», внутри которых, нахлобучив на лоб шапки, дремали шоферы. Председатель, охваченный внезапным энтузиазмом, вдруг нежно обнял обкомовскую шишку.
— Товарищ Парфенов, Федор Васильевич! Пройдемте по участку, осмотрите наши достижения.
На лицах комиссии выразилось неодобрение, но товарищ Парфенов пророкотал:
— Ну, что ж, осмотрим, товарищи! Под конец решил подсластить пилюлю, дорогой?
Глубоко засунув руки в карманы, молча проклиная дурака-энтузиаста, комиссия гуськом побрела по шатким мосткам за бодро шагающим председателем. Наконец, мы остановились перед стеклянным кубом, напоминающим миниатюрный Дворец Съездов.
— Дом быта, — гордо объявил председатель, — пустим в эксплуатацию во втором квартале.
Члены комиссии повосхищались размерами стекол, сквозь которые проглядывались десятки итальянских фенов.
— А вы, девушка, из какой организации будете? — вдруг заметил меня товарищ Парфенов.
— Из Ленгипроводхоза, от проектировщиков.
— Ну, а ваше высокое мнение, с чего тут люди болеют? — игриво продолжал он размягченным от колхозной водки голосом.
— Мне лично ясно — с чего, — угрюмо ответила я, и моя бестактность привлекла внимание остальных.
— Ну-ка, ну-ка, — расскажите, — улыбнулся Парфенов.
Члены комиссии, как по команде, широко осклабились, отдавая дань парфеновской демократичности.
— Лучше уж я покажу, — гонимая жаждой правды, я двинулась вперед.
— Огонь-девка, — одобрительно заметил Парфенов, и комиссия устремилась за мной.