— Да, Нина Яковлевна, неотложное дело, — сурово говорит Леонов. — Когда начинается Гагринское совещание?
У нашего шефа воображение дятла, — не мог придумать что-нибудь поубедительней. Сам же вчера сказал мне, что Гагринское совещание начинается 20 мая. Мы еще похвалили организаторов за удачный выбор сезона. Теперешний его звонок — грубое выманивание меня из норы.
— Кажется, весной, — с готовностью отвечаю я, соблюдая правила игры. — Сейчас уточню… да, да — 20 мая. — Надо срочно отвлечь его внимание от других сотрудников, и я довольно ловко бросаю наживку:
— Кстати, нигде не могу найти состав оргкомитета. Вы случайно не прихватили с собой?
Но шеф не клюет.
— Н-не думаю. Посмотрите в столе. Да… позовите-ка мне Бондарчука на минутку.
Я показываю трубке кулак и громко кричу пустым стенам: — Леша, тебя шеф спрашивает! — затем с легким сожалением в телефон: — Алексей Николаевич, он вам позвонит через десять минут, он под прессом.
— Где, где? — с неподдельным интересом спрашивает шеф.
— У него образец под прессом.
— А Куров? — настырничает шеф.
— В плановом.
— А Городецкая?
— В бухгалтерии.
— А Белоусов?
Темп его вопросов ускоряется.
— В переплетной.
Рива стоит рядом, схватившись за голову, как девочка, впервые увидевшая бой быков. Шеф устает первым.
— А есть на кафедре хоть кто-нибудь?
— Что значит, — хоть кто-нибудь? — искренне обижаюсь я. — Все на кафедре.
На мое счастье с порога доносится чертыханье и, споткнувшись о швабру, на кафедру вваливается Бондарчук. Я отчаянно машу ему рукой, он вырывает трубку и бодро выпаливает:
— Приветствую вас, Алексей Николаевич!
Сегодня сражение выиграно.
Глава VI. Творческий поиск
Летом жизнь на факультете замирает. Студенты разъезжаются на практику, утомленная долгой зимой профессура скрывается на своих дачах. Тополиный пух кружится в воздухе, белым ковром устилает Университетский двор. По нему бродят неискушенные юнцы, с почтением глядя на будущую алма матер.
— Снег! Впервые вижу снег, — радостно кричит негр из Того, ловя розовыми ладонями гигантские пушинки.
Наша кафедра пустеет. Сотрудники приезжают на работу с купальниками и, потоптавшись часок в коридоре, смываются загорать на пляж Петропавловской крепости. Остается лишь какой-нибудь заложник отвечать на телефонные звонки.
Сегодня мой черед. Делать совершенно нечего, и я, гонимая скукой, слоняюсь по лабораториям, заглядываю в электронку. В ней темно и душно. Тонкий солнечный луч, проникнув в щель между черными портьерами, споткнулся обо что-то и образовал зигзаг. Новый линолеум издает тяжелый запах формалина.
Я включаю рубильник. Со странным звуком «шшш-уак-уак» лаборатория освещается мощными люминесцентными лампами. В центре красуется электронный микроскоп — чудо нашего века. Его устремленная вверх серебристая колонна напоминает готовую к запуску ракету. Гигантский куб вакуумной установки кажется рядом с ней приземистым и тяжелым. Бесчисленные провода тянутся к электрическим системам, разноцветные тумблеры и кнопки молча отдают по-английски приказы: «Off’», «On», «Light». На полу валяются цветные буклеты и белый халат, одолженный полгода назад для съемок микробиологического фильма «Люминесценция».
Я поднимаю с полу инструкции — серое облако пыли медленно оседает на платье. После описания прибора указана его стоимость — 80 тысяч долларов. Дальше объясняется, что микроскоп может работать в три смены, то есть двадцать четыре часа в сутки. Но раз в неделю его надо чистить. И, хотя день простоя обходится в 400 долларов, это необходимая мера для успешной и долговечной работы прибора.
Что-то, напоминающее совесть, шевельнулось в моей душе. Мертвый экран, как пустая глазница, не сводит с меня слепого укоризненного взгляда. Я прижимаюсь лбом к прохладной серебристой колонне. Господи, какой стыд! На кафедре тихо, как в морге. Я запираю электронку и, точно боясь опоздать, почти бегом устремляюсь в библиотеку.
Через месяц, прочитав несколько книг по электронной микроскопии, я научилась включать прибор. Самым трудным оказалось приготовление образцов. Для эксперимента требовались препараты, выполненные с ювелирной точностью и чистотой, и каждый отнимал пять-шесть дней. Часто, после недели кропотливой возни, я убеждалась, что образец ни к черту не годится. Я выбрасывала его в корзину и начинала все с начала. И вот после долгих и, казалось, безнадежных усилий, мне удалось впервые вставить тончайшую пластинку в микроскоп. Я включила прибор. Раздалось легкое гуденье, вспыхнуло табло, и туманные загадочные картины поплыли на зеленом дрожащем экране. Сердце колотилось, я первый раз в жизни испытала сладкое чувство победы.