Алеша, конечно, был в бегах. Мы просидели с ним час на скамейке в университетском дворе, и Бондарчук старший рассказывал, как ребята в школе любили Леху за справедливость, а учителя за то же ненавидели. «Он у меня отличается повышенной порядочностью — закончил папа-Бондарчук, — но ленив не в меру. Так вы уж его подтягивайте» — Ну, зачем Алеше стучать? Нет, это не Алеша.
Остается моя подруга Вера Городецкая, — дочь потомственных сельских учителей из города Калязина. Крошечного роста, пухленькая, голубоглазая — такой представляется мне молоденькая проказница-попадья из старинного водевиля. Впервые я встретила ее на подпольной выставке одного авангардиста, и мне ужасно понравилась ее независимость.
— По-моему, это жутко бездарно, — не находите? — пробормотала Вера, обращаясь ко мне.
Я почтительно разглядывала прибитый к полотну сапог в открытую банку из-под сардин, всаженную вместо лобка в тело мастерски скопированной Венеры. На улицу мы вышли вместе.
— Мой муж тоже художник, — сказала Вера, — по сравнению с этой срамотой он просто гигант… хоть есть отдельные недостатки. Впрочем, заходите посмотреть.
Мы обменялись адресами. Мой первый визит в дом Городецких был примечательным. Трехкомнатная квартира на Гражданке, в одной комнате — мастерская, в другой — детская, в третьей — спальня, гостиная и столовая.
— Проходите в зало! — весело встретила меня Городецкая, — да не пугайтесь, — у нас утром был пожар.
Я уставилась на обгорелые балконные двери, лужи на полу, черные обрывки газет и летающую по воздуху сажу.
— Мой мужик отчудил сегодня, — объясняла Вера, — вышел на балкон, закурил и бросил спичку на канистру с бензином. Кстати, ума не приложу, как она там очутилась. Ну, все это как у-ухнет! Чуть дом не взорвало. Левка ворвался ко мне в кухню, зеленый от страха, губы трясутся. — Верка, — кричит, — горим! Я так хохотала! Ну, горим, — большое дело! Разве можно так серьезно к себе относиться. Ведь шедевры-то не пострадали, и дети, слава Богу, у бабки… так что все замечательно!
Мы выпили кофе, и Вера показала мне картины. Только малая часть их висела на стенах, остальные стояли в мастерской на полу, и мы порядком устали, переставляя их поближе к свету. Я, признаться, не понимаю абстрактной живописи, но яркие напряженные полотна оставили впечатление беспокойства и тревоги. Три или четыре картины были вполне фигуративные и, по-моему, замечательные. На одной — Святая Мария с младенцем, вся в опалово-лунном свете на фоне то ли возникающей из тумана, то ли тающей в тумане маленькой русской церковки… Я старалась представить себе, как выглядит Веркин муж… и не могла. Вскоре Городецкий пришел, — высокий, очень статный со строгим, почти угрюмым лицом. Длинные темные глаза делали его похожим на византийскую икону. Спортивная куртка сидела на нем с удивительным изяществом и напоминала бархатный камзол.
— Почему ваш муж такой грустный? — шепотом спросила я, когда Лева ушел в свою мастерскую.
— Не грустный он, а трагический. Его, знаете ли, гнетет несовершенство мира, — ответила Вера, заливаясь звонким смехом.
Лева Городецкий начал заниматься живописью совсем недавно. До этого он окончил с отличием военномеханический институт. Друзья утверждали, что Лева был толковым инженером. Вдруг он бросил перспективное место в каком-то «ящике» и начал писать. Переболев ташизмом, абстракционизмом, он последнее время стал писать иконы. На жизнь зарабатывал от случая к случаю, — то грузчиком в трансагентстве, то могильщиком, то кочегаром.
Вскоре мы очень подружились, и я «облагодетельствовала» Веру, приобщив ее к нашей научной группе. Она заметно выделялась на тусклом кафедральном фоне. В разодранной детской шубке и сбитой на бок ушанке, она влетала на кафедру и тотчас повсюду раздавались взрывы ее хохота.
— И чего это она такая веселая? — шипела Сузи. — У нее, кажется, муж еврей.
— Это что ж, несчастье, по-твоему? — вспыхивало в Риве национальное самосознание. Она поджимала губы и целых два дня не разговаривала с подругой. Сусанна мирилась первая.
— Брось дуться, Ривка, — странная какая! Мы же тебя за свою считаем.
Помню первое столкновение Веры с шефом. Леонов, прослышав, что Верин муж неофициальный художник, демонстративно дал понять, что считает такие занятия пустяковыми и зряшными.