— А почему, собственно говоря, Вера Федоровна, ваш супруг не работает по специальности? — со свойственной ему деликатностью спросил Леонов. — Государство затратило большие средства на его обучение.
— Не интересует это его, Алексей Николаевич, — доверительно начала Вера. — Он занят настоящим творчеством.
— А что же он творит, позвольте спросить? — съязвил Леонов.
— Сейчас он пишет Троицу, — с гордостью ответила Вера.
Шеф так и сел.
— Хорошенькое дело! Это же очень религиозная тематика!
— Очень религиозная, — с готовностью подтвердила Городецкая.
После этих слов Леонов, по выражению Алеши Бондарчука, — заглох и выпал в осадок.
Вера открыла для меня самиздат. Однажды она притащила на кафедру папку. Шеф был в Москве, Бондарчук где-то болтался и мы сидели в кабинете вдвоем.
— Левка убьет, если узнает, что я вынесла это из дома, — сказала Вера, — но вечерами, хоть тресни, нет времени читать.
Это был напечатанный на машинке роман Оруэлла «1984», и мы два дня не вылезали из кабинета: не ходили пить кофе и даже на телефонные звонки раздраженно махали руками — нет нас. Так я прочла «Говорит Москва», «Мы» и «В круге первом». В такие дни сотрудники удивленно пожимали плечами:
— И чего леоновская группа так надрывается, работает без перерыва?
…Однако я, кажется, отвлеклась от поисков стукача. В общем, это может быть кто угодно, только не Вера. Но кто же все-таки?
Этот вопрос, наверно, тридцать лет назад задавал себе мой отец. Осень 1941 года. Мне еще нет четырех лет. Мы с мамой на Урале под Молотовом (ныне Пермь), в деревне Черная, куда эвакуирован детский лагерь Союза писателей из блокадного Ленинграда. Мама работает уборщицей в нашем интернате.
Отец остался в Ленинграде. Его не взяли на фронт из-за врожденного порока сердца и близорукости минус пятнадцать, хотя в первый же день войны он добровольцем явился на призывной пункт.
Мой отец был специалистом по истории государства и права. По заданию обкома он начал работать в Публичке, — спасал и прятал рукописи и различные издания из спецхрана и отдела редкой книги. Каждое утро отец шел пешком с улицы Марата до Публичной библиотеки через Пять Углов, Чернышев переулок, Цепной мост, мимо бывшей 6-й гимназии цесаревича Алексея, которую мой отец окончил с отличием, потом по улице Росси, на минуту останавливаясь перед хореографическим училищем… («Там прошли лучшие вечера моей жизни в ожидании то Валечки, то Танечки», — смеялся отец), и, обогнув слева Александринский театр, отец входил в служебный вход Публички.
В час дня он поднимался из спецхрана в буфет, — там господствовала Нюра. Водрузив на керосинку огромный чайник, она потчевала сотрудников кипятком, иногда с примесью чая. Отец знал ее давно. Двенадцатилетней девчушкой она приходила после школы к своей маме-буфетчице и, сидя в уголочке, готовила уроки. Когда ее мать умерла от неудачной операции аппендицита, Нюра стала работать в буфете. Все ее любили, баловали, дарили фильдеперсовые чулки, пудру, покупали у нее и ей же преподносили шоколад. Как-то перед войной случилась забавная история — Нюра потеряла деньги. Возвращаясь после работы в день получки, она заглянула к одной подружке, к другой, была в кино, а когда пришла домой — оказалось, что кошелька с деньгами нет.
На другой день об этом знала вся Публичка. Стоя за прилавком, заплаканная Нюра сто раз повторяла сотрудникам трагическую историю. Вдруг кто-то вошел в буфет, радостно улыбаясь:
— Нюрочка, вот на лестнице нашел деньги, верно, вы свою зарплату обронили…
Через минуту другой:
— Нюрочка, у кассы на полу валялись свернутые бумажки, — это вы, растяпа, потеряли…
И так девять раз. К концу дня Нюра, обалдев от количества свалившихся на нее денег, каждого вошедшего в буфет встречала истошным криком: «Не носите мне больше мою зарплату!»
Итак, осенним днем 1941 года отец заглянул к Нюре попить кипятку. Кроме Нюры в буфете была только Фаина Израилевна Дробман, историк, старая большевичка, стариннейшая приятельница моего отца. Он знал ее много лет, уважал за глубокие знания, добрый и мягкий характер. Нюра налила им что-то вроде чая, и в это время радио передало очередное сообщение Информбюро: «Советские войска оставили город Орел».
— Господи, — сказал мой отец, — вместо того, чтобы целоваться с Гитлером и красоваться с Риббентропом на первых страницах газет, — вооружались бы лучше!
Наутро к Публичке подъехал «Черный ворон» и его увезли. Прямо из спецхрана. Первую блокадную зиму отец провел во внутренней тюрьме Большого дома.