В коридорах Двенадцати Коллегий появились афиши, извещающие о моей защите, и я по пять раз в день проходила мимо, любуясь фамилией Чехович, написанной почему-то славянской вязью. Все было готово, — даже отзывы оппонентов, похожие, благодаря шефу, на оды и кантаты.
До защиты осталось 45 дней.
Глава XV. На взлетной полосе
Я нахожусь в тяжелом раздумье, дорогой читатель! Как начать и окончить эту главу, последнюю главу сцен из научной жизни? Как вывести тебя из «Двенадцати Коллегий», минуя подземные толчки грядущего землетрясения? Как состряпать пристойный «happy end» и опустить бархатный занавес прежде, чем цветущая наша кафедра превратится в груду обломков?
Можно выбрать эпическое начало, отдающее кокетливой и пошловатой риторикой. Например: «Жизнь прихотлива и непредсказуема. Пролетит 35 лет, и не заметит их человек, разве что виски седые и валидол в кармане, а 35 дней могут перевернуть его судьбу».
Или без нежностей и реверансов ошеломить немыслимым сюжетным взрывом. А то, по доброму русскому обычаю, не начать ли с описания природы и усыпить твою бдительность, бережно введя в атмосферу элегантной ленинградской осени.
…Итак, светло-голубое небо украсилось стайкой облаков. В университетском дворе уже шуршали под ногами багровые и лимонные листья. Воздух был прохладный и легкий. За парапетом набережной тихо плескалась забрызганная осенним солнцем Нева.
Два дня назад Би-Би-Си передало главы из повести Вячеслава Белоусова «Всяк сюда входящий», и вчера в «Ленинградской правде» ему был посвящен подвал под названием «Паразит в обличье ученого».
Университет ходил ходуном и бурлил, как совмещенный улей-муравейник. Собрания следовали одно за другим в стройном соответствии с демократическими принципами. Перед первым, кафедральным, всех сотрудников строжайше предупредили о необходимости высказать свое мнение.
Вначале с леденящей речью выступил Леонов и, превратив Белоусова в «пригоршню праха», слегка пожурил себя за недостаточную политико-воспитательную работу. Профессор Бузенко, напротив, едва снизойдя осудить Белоусова, отважно и ощутимо лягнул шефа.
Затем начали вызывать всех подряд. Женя Лукьянов назвал «эту писанину» клеветой на советский строй; Алеша Бондарчук проблеял о растлевающем влиянии чуждой идеологии; Эдик Куров, не церемонясь, охарактеризовал Славу как подонка; Григорий Йович, с трудом подыскивая слова, сказал, что не время ворошить ошибки прошлого, осужденные к тому же партией в свое время; Рива промямлила, что отродясь не слышала о подобных зверствах в нашей жизни и «кем надо быть, чтобы так злобно…» Сусанна не явилась по причине воспаления надкостницы; Ольга Коровкина строчила протокол и избежала тем самым экзекуции.
Виновник торжества, отделенный от здорового коллектива двумя рядами стульев, словно заминированной зоной, сидел с индифферентным лицом, как бы созерцая на экране скучный, много раз виденный фильм.
«Господи, — молила я Бога и Леонова одновременно. — Пронеси, не спрашивай моего мнения, забудь обо мне, дай возможность не вываляться в дерьме, ну, пожалуйста, смилуйся!»
— А ваше мнение, Нина Яковлевна? — просверлил меня взглядом Леонов.
«Вот и свершилось, голубушка. Ну, давай, — твой ход».
— Я считаю недостойным передавать на Запад произведения, не напечатанные в Советском Союзе и искажающие жизненную правду.
…И крыша не рухнула, и пол не разверзся…
Белоусов даже взгляда в мою сторону не бросил, даже бровью не повел. Профессор Леонов взял со стола напечатанный на машинке листок.
— Позвольте зачитать проект решения, товарищи.
— Простите, можно мне?.. — Городецкая подняла руку.
Леонов взглянул на часы и сухо сказал:
— По-моему, все ясно, и мнение коллектива можно считать единодушным.
Но Городецкая словно не слышала его. Прижав руки к груди, она торопливо затараторила:
— Глупо это и подло! Белоусов знает, о чем пишет. И прав он, тысячу раз прав… И вы это знаете, и травите его за это. Смотреть на вас стыдно!
— Замолчи, — тихо сказал Белоусов.
— Прошу вас покинуть собрание, Городецкая, — отчеканил профессор Леонов.
Вера хлопнула дверью. Возникло секундное замешательство, затем Алексей Николаевич зачитал проект. Мнение кафедры было единодушным: «Старшему научному сотруднику Белоусову не место в Ленинградском Университете».
На остальных заседаниях Славе уделяли не слишком много внимания, зато шефа отделывали в лучших традициях итальянской мафии. Поговаривали, что от строгача ему не отвертеться.