Как отнесется он к Вериной выходке? Как откликнется это мне? Счастье еще, что Городецкая русская. И еще… история с Белоусовым. Все вместе… Это же трагедия для кафедры. Неужели Вера не понимает?
— Нина, мне очень неприятно, что у тебя могут быть из-за меня осложнения.
— Ты называешь это осложнениями? Это — катастрофа! Ты уедешь, а мне здесь жить и работать. А ты, что ты там будешь делать? Мыть полы, продавать жвачку, убирать чужие квартиры? И это все после Университета?
— Нина, я буду там жить, понимаешь, просто жить. А Университет… Тебе ли не знать, какая это липа.
Ни за что на свете я не признала бы теперь Верину правоту. Все мое существо протестовало против ее слов. Как животное, я хотела отстоять право на свою жизнь.
— Не такая уж липа. Во всяком случае, мне нравится то, что я делаю. А у вас просто стадный инстинкт. Знаешь, как овцы, — одна испугалась и все заметались…
Вера поднялась со скамейки.
— Не мучайся, Нина. Я все понимаю. Я подам заявление об уходе.
— Постой! Подожди до завтра. Я посоветуюсь с шефом… по-дружески.
Вера улыбнулась.
— Как хочешь. Но в таких ситуациях дружбы обрываются… как показал опыт.
Мы молча вернулись на кафедру. Леонов уже носился по коридору в поисках Городецкой. Однако при нашем появлении не закатился в истерике, но очень пристально нас оглядел. Ну, и чутье у этого проныры! Я толкнула Веру в электронку, а сама юркнула в кабинет. Леонов ворвался следом за мной.
— Что слышно? Какие новости?
Я зажмурилась, набрала воздуху и ринулась в ледяной поток… Лицо шефа не выразило ни удивления, ни гнева.
— Это можно было предвидеть, — сказал он. — Ну, что ж, скатертью дорога. Но пусть сперва уходит без лишнего шума. Я все равно буду вынужден ее уволить. А так… и ей, и нам спокойнее. Впрочем, какой уж тут покой.
Я, наконец, обрела дар речи.
— Для меня это так неожиданно, Алексей Николаевич. По-моему, это чистое безумие.
Леонов внимательно посмотрел на меня.
— Вы думаете? А сами-то не собираетесь? — и не дав мне опомниться, добавил: — Попросите сюда Городецкую.
Весь этот час я сидела во дворе на скамейке, тупо глядя на снующий взад-вперед университетский люд. За осыпавшимся тополем зиял проем распахнутой кафедры, косо перечеркнутый шваброй. Вот через нее перешагнул Эдик, встал на цыпочки, раскинул руки и сделал попытку взлететь. Промелькнула тощая спина Алешки Бондарчука в обнимку с ундинообразной девицей… Прошествовали Рива и Сузи, неся на вытянутых руках пирожки с повидло.
— Господи, Боже мой! Если бы отец был жив, что бы он сказал о тебе…
Наконец, на пороге показалась Городецкая. Я поднялась ей навстречу, но она помахала рукой и, не останавливаясь, не оглядываясь даже, направилась в сторону ректората.
Больше я ее не видела.
На следующее утро профессор Леонов позвонил мне и попросил приехать к нему домой. Он был в пижамных брюках и клетчатой рубахе. И выглядел совсем домашним, совсем непохожим на себя. Небритое лицо казалось осунувшимся и постаревшим.
— Я хочу откровенно разъяснить вам ситуацию, Нина Яковлевна, — сказал он. — Благодаря усилиям ваших друзей я нахожусь в довольно сложном положении сейчас, многие назвали бы его критическим… Выгнать бы их обоих вовремя, а я вел себя, как мягкосердечный дурак, теперь пожинаю плоды…
Шеф усмехнулся, и я вдруг подумала: «Ты вел себя, как порядочный человек, — так не жалей хотя бы об этом».
— Я наверняка схлопочу строгий выговор по партийной линии. Белоусов и Городецкая, — это, знаете ли, слишком для одной кафедры.
Шеф замолчал, достал из баночки какую-то пилюлю и проглотил, не запивая.
— Но я позвал вас не затем, чтобы жаловаться.
Самое главное теперь — ваша защита, Нина (это «Нина» без отчества прозвучало почти интимно). Для нормальной работы кафедры, для ее реноме, а, может, и для ее существования очень важно, чтобы вы успешно защитились. Но сегодня, — и я хочу, чтобы вы это четко себе представляли, — я не гарантирую вам стопроцентный успех. Я вообще ничего и никому не гарантирую. Давненько коллеги ждали, когда я пошатнусь… ну и дождались. Короче, Ученый совет может прокатить вас за милую душу, понимаете?