Когда Александр Иванович вспоминал ту пору, родителей, сердце его всегда сжималось от сладкой грусти. Вот как сейчас. Он подумал, что в год смерти — в 59-м — отцу было только 46. Моложе был сегодняшнего Крымова на два года.
Как жаль, что нет уже ни того дома, ни двора. Выселили всех жильцов из переулка Садовских. Теперь там сплошь иностранные фирмы. Дом, правда, перестроили весь. Только коробка осталась, да эркеры. А вот полисадники срыли. А там росли огромные золотые шары. Красота. А теперь на этом месте пасутся автомобили. Тоже красивые. «Волво» разные, «мерседесы». Другие времена, другие понятия о красоте, а вернее о нужности тех или иных вещей. Оказывается, нужно то, что удобно. Не опасное ли заблуждение? А если примерить это на людей? Нужны те, кто удобны? А они ведь действительно нужны. Ну, не всем, так многим. Хорошо — некоторым.
Ах, Крымов, не гордись, что ты не такой уж удобный. Тебя ведь тоже можно подвинуть. Может быть трудно это сделать, и далеко не подвинешь. Но немного, чуть-чуть — бывало?
Бывало. Но до низости не доходило, до подлости — тоже, до фальсификации — никогда.
Из открытых окон бельэтажа, выходивших на подъезд, сладковатый голос пел старое танго: «Мне бесконечно жаль твоих несбывшихся мечтаний, и только боль воспоминаний гнетет меня». И слегка заглушая звуки песни, немолодой мужской голос выкликивал:
— Дунька… барабанные палочки… туда-сюда… лебеди…
Подумать только — еще кто-то на белом свете играет в лото.
— Топорики… сикось-накось… отличники…
Крымов вошел в подъезд…
Он оказался в квартире, из окон которой как раз и звучала мелодия старого танго.
Антон Михайлович Звягинцев, смущенно улыбаясь, убирал в мешочек бочоночки лото, приговаривая:
— Иногда с Анютой играем вечерком. Стариковские забавы. — И чуть понизив голос. — Она ужасно расстраивается, когда проигрывает.
Комната была чистой, уютной и на редкость старомодной — большой абажур над столом, диван с валиками, плетеное кресло у окна. А широкий раструб граммофона с надписью: «Братья Киссельман» и вовсе уводил к началу века. Да над тахтой еще была полочка — хотите верьте, хотите — нет — со слониками. Должно быть и герань где-то тулилась на подоконнике, заклейменная когда-то, как символ мещанства. А почему? Цветок красивый, сильный, неприхотливый. Говорят, что моль его не любит. Выходит, польза от него. Да и слоники, валики, пуфики, салфеточки — велик ли грех?
Пластинка кончилась.
— А звук какой! — с гордостью произнес Звягинцев.
— Чудесный! — отозвался, улыбаясь, Крымов.
— А я ведь коллекционер, — рассказывал Антон Михайлович. — Филофонист. Собираю пластинки. Начало века, двадцатые и тридцатые годы. Узкая специализация, так сказать. И пока Анюта будет на стол накрывать…
— Спасибо, я уже ужинал.
— Ну хоть чашечку чая. Я вам пока что-нибудь заведу. Ладно?
Он хотел продемонстрировать что-то из своей коллекции, и отказать ему Крымов в этом не мог:
— Конечно, с удовольствием послушаю.
Он видел, как Антон Михайлович с любовью, нежно перебирал пластинки.
В комнату вошла хозяйка — Анна Николаевна, Анюта, как называл ее Антон Михайлович. В руках у нее были тарелки, чайник. Спросила мужа:
— Алексея Алексеевича подождем?
Антон Михайлович бросил быстрый взгляд на Крымова:
— Не очень торопитесь? Дела не поджимают?
— Да уж какие сейчас дела, — проговорил Александр Иванович, глядя на стенные часы-ходики.
— Вот! — торжественно проговорил Звягинцев, доставая пластинку и водружая ее на граммофонный диск.
Слегка надтреснутый, но приятный голос запел:
— «Все, что было, все, что было, все давным-давно уплыло…»
— Юрий Морфесси, — объяснял Звягинцев, — любимец Москвы и Петербурга. Хорош, да?
— Хорош, — соглашался Крымов. Сегодня он был на редкость покладистым.
— «Все, что млело, все, что млело, все давным-давно истлело», — доверительно сообщал с пластинки любимец публики.
— Чувствуете-то себя как? — спросил у Звягинцева Александр Иванович.
— Слава богу, сегодня отпустило, — вздохнул тот. — А вот вчера вместе с Алешей придти к вам не мог. Не стучало, не фурычило, так сказать.
— Я ему вчера неотложку дважды вызывала, — сообщила Анна Николаевна.
А Юрий Морфесси, еще раз напомнив, что «все, что млело, все давным-давно истлело», небольшую надежду в сердцах слушателей оставил, уверив их, что кое-что все же сохранилось — «только ты, моя гитара, прежним звоном хороша».