Я продолжаю читать: «Преступная мать! Недостойная супруга! Одно мгновение погубило нас всех! Я внесла смуту в мою семью…».
Хороший прием — решить этот сюжет в японском духе. Неожиданно, правда? Представьте, если бы Куросава захотел снимать «Преступную мать»! Он бы все снял по-японски…
Я знаю, вам не хватает лица! Надо нанести белила, но, как назло, нет горячей воды — нечем будет смывать! Несколько шрамов я все же вам нарисую. Набросьте кимоно… Знаете, у мене еще есть такие папочки — со зловоньем! Читайте и пробуйте жестикулировать. Забыл главное — свет! По идее должны быть газовые фонарики..
Через минуту я уже в луче фонаря. Палочки издают «зловонья». Фломастерами разных цветов нарисованы шрамы. И все — на предельном серьезе, как будто сейчас — генеральная, а завтра — премьера.
Начинаю читать сначала. На словах «пусть смерть моя искупит мое злодеяние!» раздается крик Рихтера: «Теперь падайте! Она должна умереть!» Падает сам, но не совсем удачно — не «по-театральному». Держится за ногу и, наконец, смеется.
Нужно было снимать на камеру!.. Но божество мое проголодалось[97]! Пора подумать об ужине…
(Прихрамывая, отправляется на кухню).
Знаете, чего бы я сейчас хотел? Сыру, похожего на мыло, и окаменелой колбасы. От нее должно пахнуть дегтем[98]. Это мой любимый чеховский рассказ. Там это все в лавке можно купить…
В «холодильнике Рихтера» залежалось только сакэ. Больше ничего не было. Пришлось через всю квартиру идти к «холодильнику Нины Львовны». Бутылочку сакэ прихватили с собой.
XIII. Дама пик
По дороге из Музея А. С Пушкина живо обсуждалась выставка «Век Моцарта».
— Очень хорошая выставка. Понятно, что тогда жили совершенно другие люди. Все без спешки, все основательно! Когда будут делать выставку о нашем веке, как ее назовет Ирина Александровна? Есть несколько достойных имен: Эйнштейн, Шостакович, Пикассо. Хорошо звучит «Век Эйнштейна», но «Век Моцарта» лучше. В первом названии нет души. Что открыл Эйнштейн — теорию относительности, фотоэффекты?.. Но после него придут другие и также что-то важное откроют. А Моцарт ничего не открывал, просто предвосхитил Бетховена, Шопена, Дебюсси, Стравинского… Просто писал много музыки — без остановки… Смотрите, он даже в «Вариации на вальс Диабелли» проник — в мою любимую ХХII-ую вариацию! Вот сегодня потихоньку и начну вспоминать… Их надо года три-четыре учить, чтобы хорошо сыграть.
Снег лепил нам в глаза, погода вообще была не для прогулок, но Святослав Теофилович остановился под уличным фонарем и стал изучать снежные хлопья.
— А это уже и не Эйнштейн, и не Бетховен. Снежные хлопья «открыл» Чайковский!
Уже почти сразу, как я начал играть, я его заметил — краешком глаза. Он сидел в ложе прямо напротив рояля. Это была первая вариация «Alla marcia maestoso». Он уткнулся в артистично сложенные руки. Я его еще раз поймал взглядом — ведь видел я далеко! — он сидел в той же позе, погруженный во что-то свое.
Это был Петр Петрович Кончаловский, знаменитый художник, а играл я — первый раз в Москве — Вариации на тему Диабелли Бетховена.
У меня именно на этой вариации что-то мелькнуло: это же его тема! Эти «мусоргские» ворота! Вмиг вспомнились все его «крепкие выражения»: «Ваш любимый коршун (подразумевался Матисс) вырывает у Прометея сердце, а нас пускает по матери!» Но главное — (это я слышал от него не paз): «Надо быть гранитным, Слава! Гранитным!» «Вариация Кончаловского» вскоре закончилась, и я эти мысли от себя отогнал.
После концерта, в артистической, Петр Петрович поведал, что эти «Вариации» — самое сильное его движение от музыки и что своим исполнением я не разочаровал. Действительно, случалось, что я играл хуже.
«А знаете, что у меня есть сценарий на эти «Вариации»? Хорошее бы получилось немое кино. Лучше, чем у Протазанова»[99]. Я рискнул предположить, что это будет фильм про жизнь Бетховена. Ведь говорят, что в XVII-ой вариации запечатлен поцелуй некой Амалии. «Ничего похожего! Чушь…Это будет «Пиковая дама» Пушкина! — резко оборвал Кончаловский. — Главное, что XVIl-ую вариацию ты играешь как мамонт. Грандиозно! У меня на ней все строится. Это как продолжение бала, только во сне Германна. Он видит зеленый стол, кипы ассигнаций, гнет углы и загребает к себе золото… А перед следующей вариацией — «короткий вздох о потере своего фантастического богатства!»
Надо сказать, «интеллектуальные шарады» пользовались успехом в Буграх, когда я жил там у Анны Ивановны Трояновской. Кончаловский охотно в них участвовал. Но музыка, которую я играл, чаще всего навевала ему натюрморт или что-нибудь сезанновское. И вдруг — «Пиковая дама»!
Он все обосновал. С ХХ-ой вариации по ХХIII-ью действие происходило в спальне Графини. Сцене отпевания отводились XXIX-ая и ХХХ-ая вариации. Наконец, призрак… Он являлся в грандиознейшей XXXI-ой вариации. Тут Кончаловский мыслил хореографическую сцену: «Графиня снова должна быть молодая, как и в Париже, где она блистала… Эта вариация — их торжество с Германном!» Что фуга — игра у Чекалинского, а последний менуэт — Германн сидит в сумасшедшем доме, я уже догадался сам. Такой же менуэт в сумасшедшем доме у Стравинского в «Rakes Progress»[100] — но я тогда об этом не знал!
Довольный произведенным эффектом, Кончаловский открыл мне, что эти фантазии возбудил в нем Мейерхольд, когда был его моделью. Вы помните — Мейерхольд на фоне пестрого сюзане, всклокоченные волосы[101]? Очень сильная вещь!
«Слово за слово мы разговорились о его постановке «Пиковой дамы» в Ленинграде. Мейерхольд с жаром рассказывал про все издержки либретто и излучал уверенность, что только в его редакции будет теперь идти «Пиковая дама» Чайковского». Но именно в этот момент меня и посетила моя «Дама» — я соединил два своих любимых сочинения — в литературе и в музыке. Просто так, из хулиганства… чтобы дать волю воображению».
Когда Кончаловский все это «пропевал» своим роскошным баритоном, я вдруг вспомнил — «Бубновый валет»!!! Кончаловский — один из его создателей. Там и Ларионов, и Лентулов, и Фальк… Только Фальк в «Красной мебели» уже оторвался от них.
Когда я из Одессы приехал в Москву, то хотел написать симфонию. Под впечатлением от Красной площади — она меня больше всего поразила. Я тогда еще не знал Фалька, но когда увидел его «Красную мебель», понял: я опоздал! Он сделал то, что я задумал в симфонии. Конечно, он сделал это блестяще, совершенно — тут вся страна, которая купалась в красном цвете!
«Как ты думаешь, кто бы мог в моей «Пиковой даме» сыграть Сен-Жермена? — спросил Кончаловский. — Кто изобретатель жизненного эликсира?»
Я ответил, почти не раздумывая, — Софроницкий! У него необыкновенное благородство, аристократизм (самый аристократичный Шопен!), и происхождение (он праправнук Боровиковского), и способность сотворить чудо, которое от него как по часам ждали. Даже в самом неудачном концерте, когда все было «под рояль», вдруг такая мазурка Шопена, что все переставали дышать.
Под а-moll'ную мазурку Мария Лопухина могла бы сойти с портрета Боровиковского. И тут бы все ахнули: смотрите, она совершенно несентиментальна!
Павел Первый давал бы парад под fis-moll'ный полонез — такая там сила, такая выправка.
А в es-moll'ной прелюдии в течение нескольких секунд день превращался в ночь. Прямо на наших глазах. И шел дождь из свинцовых капелек (следующая, Des-dur'ная прелюдия). Не забывайте, Софроницкий родом из Петербурга, там всегда такой непрерывный дождь.
100
Имеется в виду хоровая сцена из III-ей картины III-его акта оперы И.Ф.Стравинского (1882–1971) «Похождения повесы» (или «Карьера мота») на тексты У.Х.Одена (1907–1973).