Профессор Башкирского государственного университета научно доказал существование Бога. Как сообщается, суть его открытия состоит в том, что любые объекты во Вселенной взаимодействуют друг с другом мгновенно, независимо от расстояния между ними. Затем профессор неожиданно для себя получил письмо из Ватикана от Папы Римского, в котором говорится, что Его Святейшество посвящает ученому свои молитвы и очень ценит те чувства, которые его сподвигли написать эту монографию. Профессор-мусульманин отправился к Верховному муфтию России. Тот сразу ухватил главную мысль книги: «В Коране сказано: «Аллах всякой вещи свидетель». Вы же доказали, что это так». Профессор перечитал Коран, Библию, Тору и удивился, насколько точно в их текстах обозначена суть его научного открытия. «Мысль материальна, — уверен ученый, — и ее можно мгновенно засечь из любой точки Вселенной».
Номерок
«Здесь!» — он махнул рукой в сторону огромной воронки, зияющей на окраине Бамута. Была поздняя-поздняя осень, и деревья стояли пожухлые, с обнаженными стволами, изрешеченными осколками и пулями. Воронка успела обметаться опавшей листвой, и лишь кое-где по краям темнела тяжелая глинистая земля. Рослый густобородый чеченец, показавший место, молча отвернулся — за ним в сгустках вечернего тумана виднелись развалины.
Бамут казался мертвым селением. «Добро пожаловать в ад!» — гласила самодельная надпись над входом в полуразрушенное кирпичное строение, превращенное в неприступную крепость: окна были забаррикадированы мешками с песком, между мешками скалились амбразуры. На воротах темно-небесного цвета покоился силуэт матерого хищника, и выцветал клыкастый призыв: «Свободу волкам!» Кругом царил хаос — глыбы развороченного бетона, обломки ржавого кирпича, искореженные линии водопроводных труб.
Фуражкин наблюдал обыденный хаос войны, к которому приобвык за последнее время. Но сейчас что-то мешало ему принять эту картину как жестокую, но привычную данность. И вдруг его поразила ясная, беспощадная мысль — в селении не было никаких признаков жизни: не выглядывали из-за руин испуганные жители, не копошилась во дворах домашняя живность, не брехали за глухими заборами собаки. Казалось, даже птицы не летали над этим опустошенным селением, где раз и навсегда водворилась смерть.
Недавно прошел дождь, и копать было трудно — земля на дне воронки стала вязкой, густой. Солдатики срезали почву небольшими слоями. Быстро темнело. Пришлось подогнать грузовик и зажечь фары, направив желтые рассеянные лучи на раскопки. Наконец, штык лопаты наткнулся на что-то твердое: «Есть!»
Начали откапывать живее. Постепенно из земли проступил неясный образ — скорченное туловище, без головы, лежало на дне воронки. Плоть уже подверглась гниению, и в воздухе появился тлетворный запах. Солдатики нацепили на нос марлевые повязки, натянули белые медицинские перчатки, принялись осторожно раздвигать полуистлевшие зеленые лохмотья.
«Пытаются найти воинский номерок, чтобы установить имя, — объяснял для себя Фуражкин странные изыскания в потемках. — Но номерок не всегда бывает в наличии. Это плохая примета — носить на шее номерок. Это означает почти неминуемую гибель. Многие идут в бой без номерков, не видя в них спасения».
«Вот и опознавай без номерка», — сказал офицер, возглавлявший группу поиска. Он поторапливал солдат, хотя прекрасно понимал, что торопиться уже некуда, что теперь находится на месте, что и покрикивать, и распоряжаться другими уже бессмысленно. Но в силу своей земной ответственности за происходящее продолжал, как бы исподволь, соучаствовать в поисках: «Ну, как опознавать без номерка?»
«Господь всех опознает и всех назовет по имени, — тихо ответил Фуражкин, подивившись своей спокойной уверенности. — К тому же мать говорила, что у Евгения должен быть православный крестик».
«Был у него крест, — подтвердил чеченец, выступив из темноты. — Ему приказывали снять, а он не хотел подчиняться. Не хотел принимать нашей веры. Упрямый был, не слушался. Потому и убили».
«А зачем голову-то отрезали?»
«Не понимаешь? — усмехнулся тот в густую бороду. — Теперь он только думать сможет, чтобы мстить. А сделать ничего не сможет, чтобы мстить. Как рукам без головы мстить? Не получится».
И на эти слова «мстить, мстить, мстить», вдруг послышался Фуражкину иной, неземной ответ, летящий с горней, безымянной стороны: «Я пришел не мстить. Я пришел спасать. Я пришел любить вас».
Обезглавленное туловище вынесли на руках из темной воронки и бережно положили на расстеленный целлофан, вспыхивающий потусторонними блесками. Стали выправлять перед поднятием на грузовик. Распавшаяся плоть уже не держала остов. Внезапно, сверкнув в желтых рассеянных лучах, что-то выскользнуло из зажатого кулака:
«Крестик?»
«Точно, крестик!»
«Слава Богу, нашелся!»
Поздней-поздней ночью, на окраине Бамута, в сиянии золотого света, прах рядового Евгения завернули в блестящее полотно, как в плащаницу, и возложили в высоту. Была ночь. И было утро.
Возвращались в Ханкалу. Проехали мимо обветшалой вывески «Плодоовощной совхоз Бамутский», мимо обгоревшего танка, подорванного фугасом, мимо солдатской могилы, сооруженной на скорую руку — в земляной бугорок воткнут деревянный крест, увенчанный обожженным шлемом.
«Война приближает человека к Богу, отворяет ему духовные очи, — размышлял Фуражкин. — Только в Боге люди видят спасение на войне. Поэтому и идут в бой без номерков. Истинный воинский номерок — это крест на груди».
И раздавались в небесах торжественные созвучия, окрашивая высь багрянцем, будто ангелы пели.
Явился еси преудивлению крепостию, Христову терпению даже до смерти подражая, агарянскаго мучительства не убоялся еси, и Креста Господня не отреклся еси, смерть от мучителей яко чашу Христову прияв; сего ради вопием ти: святый мучинече Евгение, присно моли за ны, страдальче.
Диван Бродского
Высокие деревья стоят в саду, высокие деревья молятся ангелу, по диагонали летящему в небесах — к Петропавловскому собору. Серебристый вертолет вьется, стрекочет над ним, словно заботливая чайка над неопытным птенцом. И трепещут прозрачные ветки, разговаривая с осененным небом. А внизу дорожки еще прошлогодними воспоминаниями шелестят.
«Вот и духовная кладовая человечества! — по дорожке юноша Бесплотных подходит к старинному Шереметевскому особняку. — Здесь находится сокровище — знаменитый диван Бродского».
«Да чем знаменит диван? — веселится, следуя за юношей, Ксенечка. — Не тем ли, что по нему разгуливал кот Миссисипи?»
«Он знаменит тем, что на нем сиживал самый любимый поэт той стороны земли, — открывает юноша дверь. — Этот диван летел через море-окиян, потому что в потусторонних глазах представляет большую ценность. Вот Америка и решила подарить его родному городу поэта».
Далее юноша Бесплотных философствует в том смысле, что в подарках отражается душа народа, его представления о дорогом и желанном. К примеру, каждая страна подарила Петербургу на юбилей только то, что соответствует ее духу. Германия — сторона ученая, рационалистическая, основательная. Оттого не стала подсовывать никчемную ерунду, а снабдила петербуржцев солидной электрикой, необходимой для дела — двумя мощными трансформаторами. Британия, напротив, держава романтичная, пиратская, мужественная. Британцы грезят жаркими звездами, тугими парусами и магнитными стрелками открытий. Они, конечно, преподнесли учебную яхту для морских прогулок — с непременным заходом на Альбион. Святая Армения — каменистый библейский край, куда прибился Ноев ковчег жизни, где открылись первые христиане. Армяне установили на Невском проспекте путеводный маяк — священный крест-камень хачкара. Что уж говорить о девяти китайских драконах, о каменном японском фонаре, об излучистой венецианской гондоле и киргизской юрте с тюндюком, означающим солнце, — все они теперь тоже находятся на невских берегах.