— Отдай пушку, — начал канючить парень, — отдай…
Шатков, больше не говоря ни слова, вытолкал его за дверь, хотел было закрыть ее, но задержался и показал пальцем на Муллу:
— Это дерьмо тоже забери с собою. Понял? А пистолет я верну только Николаеву. Из рук в руки. Понял?
Глава четвертая
В чужих городах всегда кроется что-то грустное, древнее — оно проступает незаметно, исподволь: то в темных каменьях неожиданно мелькнет устрашающе угрюмый лик средневекового воина, либо строгая иконная роспись, возникшая из спекшихся воедино разноцветных пятен, и тогда в голове невольно мелькнет мысль, что здесь когда-то была церковь и это место освящено, то на срезах старых скал из пыли и мелкой крошки вдруг проглянут очертания некогда грозной крепости… Тихая печаль возникла в Шаткове и при виде здешнего очень пустынного и очень синего, как в жаркие летние месяцы моря — ни одной лодки, ни одного кораблика, словно бы все умерло, и при виде деревьев с пожухлой рыжей листвой и сухих чопорных-старушек, одетых в черное, рассеянно фланирующих по набережной.
Иногда в их скорбно-тихой стайке появлялся какой-нибудь хмельной шахтер, толстый, как таймень, шалел от собственной непредсказуемости и избытка сил и начинал буянить — слов шахтер не выбирал, для него все слова были одинаковы, и матерные и нематерные, и тогда старушки шустро прыскали от толстого тайменя, будто неповоротливые речные уклейки, в разные стороны. Всей стаей, и мясистому шахтеру вряд ли было дано догнать быструю стаю.
Шумел шахтер на набережной и в этот раз — щекастый, с крутым по-молодежному коротко остриженным затылком, с крохотными заспанными глазками:
— У-у-у-у, э-а-а-а-а, м-мать т-твою!
Начал накрапывать дождик — совсем неуместный в эту пору. Старушки мелкой темной лавой устремились под навесы, зашелестели про себя:
— Дождь-то чернобыльский! — воскликнула одна из старушек. — Все волосы от него повылезают, а в желудке разведутся черви! — Хоть и много лет прошло с аварии на атомной станции, а Чернобыля боялись до сих пор.
Шатков свернул с набережной вверх, на горбатую, плохо заасфальтированную улочку, поднимающуюся к главной улице города, остановился у облупленной палатки с сельским некрашеным крылечком, — за стеклом палатки дружным рядом выстроились бутылки «хереса» целебного мужского вина: им, говорят, лечат предстательную железу. «Херес» был дороговат — не то, чтобы не по карману, а именно дороговат, когда человек сомневается, купить или не купить, и так сомневается до тех пор, пока не уходит из магазина пустой: купить — дорого, не купить — обидно… Шатков усмехнулся и двинулся по улочке дальше.
У взгорбка, обрамленного, словно мост, перилами, на самом громком месте города — здесь всегда сильно ревут машины, идущие на подъем, громко ревут даже малошумные легковушки, — находился городской отдел милиции.
Около входа, на маленькой бетонной площадке, стояли три «канарейки» — желтых милицейских «жигуленка». Шатков задержался, постоял немного у угла, понаблюдал за горотделом — проверял ситуацию на опасность. Десять минут назад он сделал последний звонок Игорю Кононенко, — звонил несколько раз и перед этим, и телефон Игорька опять не ответил.
Площадка с «канарейками» была пуста. Но вот из двери показался разбойного вида сержант в фуражке, сдвинутой на казацкий манер набок, потянулся, зевнул и резво побежал по асфальтовому тротуарчику за угол. Потом вышел лейтенант, встретил худощавого горбоносого человека в штатской одежде, скрылся с ним в двери горотдела.
Следом появился капитан — городские милиционеры показывались на улице по старшинству, по восходящей, словно так было положено по уставу — вначале сержант, потом лейтенант, теперь вот капитан.
Шатков по тротуарчику двинулся к горотделу, стараясь, чтоб походка его была независимо-безразличной, как у всякого отдыхающего человека, у которого свободного времени целый мешок, а то, что не вместилось в мешок, он ссыпал в карманы, — подошел к капитану. Тот, несмотря на сонный вид и треск за скулами, оставшиеся после зевка, остро глянул на Шаткова, ощупал его глазами. «Вполне профессионально, — отметил Шатков, — по-собачьи: если вцепится зубами, то отодрать можно будет только с мясом», — ощутил нехороший холодок под ключицами.
— Вы не скажете, товарищ капитан, где бы мне найти Кононенко? — стараясь, чтобы голос был ровным, безмятежным, спросил Шатков. — Он тоже, кажется, капитан, хотя в форме я его не видел.
— Зачем вам понадобился Кононенко?